21.08.2014 в 17:46 Пишет  tokyo ghost: ПРОДАЮ CD, ПЕРЕСЫЛКА ИЗ СЕУЛА, обычной почтой или EMS, your choice. Альбомы в идеальном состоянии, открывались несколько раз, к каждому прилагается карточка. B.A.P - Badman 12$ (карточка Химчан) B.A.P - One Shot 12$ (карточка Джело) B.A.P - First Sensibility 15$ (карточка Чоноп) EXO K - Miracles in December 12$ (карточка Кай) EXO K - Overdose 12$ (карточка Бэкхен) + постер if you need EXO K - Wolf 15$ (карточка Сухо) BAP - 1004 + BADMAN DVD + PHOTOBOOK JAPANESE LIMITED EDITION 50$ + Часы BOY LONDON, не ношеные, в идеальном состоянии, gold-black, 47 mm, japanese quartz. В брендовой коробке, с сертификатом, пересылка только EMS. 50$ Маленькие подарочки из Кореи к посылкам прилагаются. Репост, пожалуйста.

---

hiraeth

[hiraeth] exo; yixing/jongdae, pg-13, au, ooc, pov, in progress (~6560) Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Посвящаю Пирогу, как единственному известному мне человеку, так сильно любящего Чондэ, и немного Блини (потому что грешно разбивать блилини с: ). Затем Лайну, да-да, и Нуне — спасибо, что выдерживаешь мои сопли-вопли в тви. Что я могу сказать. Цельного текста не получилось, оно само разбилось на главы, потому что нашлись красивые эпиграфы. В моей эйфории прошу обвинять Пабло Неруду, вся моя любовь к поэзии нынче разлилась морем из-за его метафор о любви. Фик пишется с середины августа (к тому же pov — ахаха! — мой второй по нелюбимости жанр после омегаверса, но иначе я не могу). Это, можно сказать, мемуары Исина. О море, живописи и любви. Как всегда небечено. (Пока что в дайри, а на фикбук мб пойдет уже когда будет полностью закончен. По причине названия глав — вместе это будет одна цельная по смыслу фраза.) Дописалось на работе, ушло на фикбук, айм дан виз ит. i. the cure for everything is Где находится центр моря? Почему волны не доходят туда? — Пабло Неруда Он пах морем. Я хотел пить текиллу, слизывая с его кожи соль. Нет, наверное, не так стоит начать. Почему так тяжело писать о собственных чувствах? Через какой же ад проходят писатели, пытаясь передать весь этот сумбур в голове, облечь его в словесную форму, заточить предложения, чтобы они иглами вонзились в сердце и задели нужные точки — акупунктура любовью. Остались там, напоминая о себе покалыванием, но, все же, позволяли жить. Если это можно назвать жизнью. Я столько раз садился за лэптоп, брался за ручку или карандаш, в надежде выписать его из себя. Даже включал диктофон на телефоне, в надежде, что сказать все вслух будет проще. В итоге молчание и слабо слышимое дыхание были единственными звуками, забивающими последние килобайты карты памяти. Я не смог признаться самому себе, как я мог сказать что-либо ему? Особенно ему. Такому особенному ему. Еще и вслух, когда единственный язык, который он понимал, был язык живописи. Думая о нем я всегда путаюсь в мыслях и воспоминаниях, так что под конец он кажется мне нереальным, словно никогда и не существовал. Не было мазков кистей, за которыми я так заворожено наблюдал, не было эскизов и рук, вымазанных краской — ничего не было. В таком случае и целого года моей жизни тоже не было. Но следует излагать все по порядку, верно? Так будет лучше, даже для меня лучше; я сам хочу разобраться в том, когда же я так изменился. Когда он изменил меня. Я встретил его на берегу Ионического моря. Это был последний день отпуска, который я проводил на Корфу. И хотя отдых в Греции не принес мне ожидаемого удовольствия — я чувствовал нежелание расставаться с необычной для меня страной. Телом овладела легкая меланхолия и грусть, потребность посидеть на берегу и полюбоваться морем. Последний закат всегда самый красивый, я уже не раз успел в этом убедиться. Арендовать на сутки автомобиль не составило труда. Я ткнул наугад в карту и очень скоро ехал по направлению в Синарадес. Что-то толкнуло меня немного сдвинуть маршрут — хотелось посмотреть на город со стороны, — и навигатор привел меня на пляж, к которому можно было подъехать на машине. Было малолюдно. Я теребил в кармане хлопковых шорт мелочь, пытаясь определиться — хочу я возвращаться сюда или нет. Рассматривал город вдали, бегал взглядом по цветастым надувным кругам и зонтам, чувствуя, как капли пота стекают по спине. Одинокая фигура, словно приросшая к мольберту, заинтересовала меня. Сейчас я часто думаю, что же заставило меня поехать в Синарадес и свернуть с дороги. Подойти к нему и заглянуть через плечо на картину, втянуть носом запах и почувствовать соленый аромат в воздухе, который бывает только на море, но который — я потом успел в этом убедиться — исходил от тогда еще неизвестного парня всегда. Просто интерес? Свободное время? Сводила ли меня судьба с ним специально, или это была случайность. Если же все было предопределено, то я не ехал в Грецию по собственной воле, а ради встречи с определенным человеком в определенных условиях. Наши пути должны были пересечься. Но что случается, когда две масляные линии на холсте пересекаются? Кусок одной из них «повреждается», перекрывается и смешивается с другой. Я был поврежденной линией. Но это я вновь забегаю вперед. А он пах морем. — Чондэ, — произнес он с легкой улыбкой, щурясь из-за яркого солнца. «Чон», — волны, шипя, откатились от берега, словно грозно и надменно собирались с силами, «Дэ», — и вгрызлись своими пенистыми губами в бесконечное полотно берега. Чондэ. Его имя втекло в меня, обволокло влажным соленым покрывалом. До сих пор не помню, спросил ли я его, или он представился сам; мое имя — Исин — не прозвучало в ответ так же мелодично. Но точно помню, как мои парусиновые туфли намочила вода, потому что я не обратил внимания на очередную волну, как подскочил на месте из-за этого и как заливисто смеялся Чондэ, глядя на сконфуженного меня. Он помог мне стянуть обувь, измазав руки во влажном песке, и потом еще минуту вытирал их об испачканную акварелью рубашку. Он не просто пах морем. Он был морем. Нет, я не влюбился в него в тот момент. Хотя сейчас, с высоты моих теперешних чувств, все воспоминания о нашей первой встрече кажутся необычайно яркими и говорящими сами за себя. Я перебираю секунды, словно промываю золотой песок в ручье, рассматриваю подолгу каждый кадр: солнце обхватывает фигуру Чондэ своим теплым сияющим ореолом, ступни и ножки раскладного стульчика погрузли во влажном песке, волосы треплет легкий бриз, а руки виртуозно водят кистью по бумаге. Возникновение каких-либо чувств было неизбежным, остаться прежним после встречи с ним — о, теперь я точно знаю, что и это было неминуемо, но тогда… тогда я был слеп. Смотрел на море, подолгу задерживая взгляд на сгорбленной и застывшей фигуре Чондэ — он был точно кукла, у которой в исправности были лишь руки. И не замечал очевидного. Хотя уже одно только то, что я так пристально наблюдаю за малознакомым человеком, должно было меня насторожить. Меня заинтересовали его рисунки, но я не надеялся, что наше общение выйдет за границы Корфу и тогдашнего дня. Это должно было быть знакомство на пять минут, вроде «Ты красиво рисуешь. Художник? Известный? Удачи в творчестве». А затем, по закону жанра, его имя вылетело бы у меня из головы, стоило мне развалиться на сидении самолета, и все, что я бы вынес из своей поездки в Грецию — жара, развалины и такое утомительное одиночество. Но все произошло иначе. Я не заметил, как уснул, прямо на пляже, убаюканный шумом волн. Мне снилось море — поразительно спокойное, гладкое, без намека и рябь, снилось ночное небо, усыпанное мириадами звезд и планет, находящихся так близко ко мне, что стоило протянуть руку и взять их с горсть на ладонь, словно запустить руку в мешочек с драгоценностями. Я лежал на поверхности моря, не намокая и не двигаясь ни на миллиметр, и все это небесное мерцание отражалось в воде, как в зеркале. Это было яркое великолепие, заставляющее задерживать дыхание и понимать, что это сон, от которого не хочется просыпаться. Чондэ разбудил меня за полночь. Перед глазами все плыло яркими пятнами, и его лицо, свесившееся надо мной и проверяющее, все ли в порядке, не имело четкости, блестело желтым и фиолетовым по контуру. Словно кто-то подвел его маркерами, подчеркнув цвет ауры. Тело затекло из-за неудобного положения, в волосах и за шиворотом был прохладный песок. Чондэ помог мне встать и протянул сложенный вдвое лист бумаги. — Посмотришь, когда сядешь в самолет, — сказал он на ломаном китайском, развернулся и пошел по берегу в сторону огней города, волшебно отражающихся дорожками света в воде. Конечно же я не стал дожидаться отлета, а, сев в машину, мгновенно развернул лист. Внутри него лежал прямоугольный кусок бумаги. Включив свет на панели машины, я жадно впился взглядом в картинку. Дар речи покинул меня — это был мой акварельный портрет. Изображение меня спящего на темном гладком полотне, усыпанного мириадами разноцветных сияющих точек. Как он мог знать? Как он смог увидеть сон внутри моей головы? В растерянности я провел рукой по лицу и волосам — мне вдруг подумалось, что моя кожа могла стать прозрачной, и Чондэ увидел изображение внутри моей головы, словно на экране телевизора, словно мой сон был золотой рыбкой в стеклянном аквариуме моего черепа. В исступлении я выскочил из машины и вновь побежал к морю, но Чондэ уже нигде не было. Оглянулся кругом, ковырнул носком обуви песок и с неожиданной печалью отметил про себя, что не осталось никаких следов его пребывания на берегу. Ни вмятин от стульчика и мольберта, ни отпечатков ног, петляющими следами уходящих в сторону города. Помню, как сейчас помню — странная мысль посетила меня: «А что, если все это случилось минуту, полминуты, десять секунд назад и Чондэ растворился в воздухе? Что, если его не существовало вовсе?» И все сжалось внутри, скукожилось, подбираясь к горлу, словно мое нутро заливало водой, а внутренности пытались спастись. Секундное чувство, укол горечи, оставивший небольшой шрам. В теплом салоне машины (ночная прохлада проморозила меня со всех сторон) я вновь взял в руки рисунок и только теперь рассмотрел одну странность — портрет был не закончен. Небольшой кусок левой руки не был прорисован. Времени поставить кляксу телесного цвета было достаточно, а, значит, Чондэ специально оставил часть рисунка нетронутым. Как же мне хотелось узнать причину подобного, как я тогда думал, умышленного пренебрежения. Я вертел в руках сам портрет и бумагу, в которую он был завернут, искал рукописные строчки, знаки или иные пометки, просвечивал рисунок — все впустую. Я долго был в неведении, достаточно долго, чтобы забыть, что я хотел в этом разобраться. Объяснения я получил от самого Чондэ спустя почти год после нашей встречи на берегу Ионического моря, объяснения, которые я забыл, специально забыл, чтобы потом заново их получить. Я вовремя сдал обратно автомобиль и не опоздал на свой рейс, хотя совершенно не помню, как доехал обратно и прошел контроль в аэропорту. Наверное, на отчужденном автоматизме. Единственное, что я помню, это запах соленой морской воды, заполнивший пассажирский салон самолёта. Запах, исходивший от портрета в сумке, лежащей на багажной полке над головой. Этот незавершенный рисунок до сих пор пахнет морем. Он до сих пор пахнет Чондэ. ii. salt water — Не правда ли тот, кто вечно кого-то ждет, страдает больше того, кто никогда никого не ждал? — Пабло Неруда Мы встретились спустя полгода. Все это время работа помогала забывать Чондэ, а квартира постоянно напоминала. Рисунок стоял на почетном видном месте, на столе в спальной комнате, и ждал моего возвращения. Первым делом заходить не в ванную помыть руки, а посмотреть на портрет стало рефлексом, правилом. Бывали моменты, когда я боялся, что его украдут, или возвращался в квартиру сразу после выхода и проверял — не упал ли, не унесло ли его ветром, не положил ли я его под горящий утюг. Носить его постоянно с собой, отвлекаться и ощупывать карманы — на месте ли? — было не вариантом. Портрет, нарисованный Чондэ, стал моей idée fixe. Если бы он был живым – он бы встречал меня у порога каждый вечер по возвращению домой. Не знаю почему, но я не хотел искать Чондэ. Постоянно чувствовал себя поделенным пополам желанием узнать причину незаконченности портрета и нежеланием ввязываться в преследование и поиски. Это казалось лишним. Хотя, возможно, я все же решил, что если судьба свела нас при таких странных обстоятельствах однажды, то не поскупится и на второй раз. И, желательно, такой же неожиданный и необъяснимый. Лишь однажды я позволил себе найти в сети поклонников творчества Чондэ (их, к моему удивлению, было несколько сот тысяч человек, среди них — много иностранцев), но оказалось, что известно о нем было мало: ни в каких художественных школах не числился, ни в каких конкурсах не участвовал. Он сам организовал свою первую выставку и слава, а с ней и признание таланта пришли к нему мгновенно. Говорили, что он «видит душу всего живого», оттого его картины так притягивают к себе внимание и заслуженное восхищение; я не мог не согласиться. Его выставки проходили редко, появлялись спонтанно и никогда не оглашались заранее. Эта эксцентричность притягивала, заставляла богачей — ценителей искусства с раздутым самомнением — подрываться с места и вылетать ближайшим рейсом на редкие экспозиции. На них Чондэ продавал все выставленные на обозрение картины, за любую цену, словно просто хотел поскорее от них избавиться, и ему не было жалко потраченных на них долгих часов работы. Кто-то гордился, что купил метровую картину за один доллар, в то время как некоторые коллекционеры тратили больше миллиона только за эскизы. Чондэ был легендой. Призраком, возникающим то тут, то там, не задерживающимся на одном месте. Поклонники, словно поддерживая имидж своего идола, не делились фотографиями картин, плели вокруг мистической и неуловимой фигуры Чондэ интриги, рисуя его то ангелом красок, то демоном, продавшим душу за талант — он был так невероятен, что, в конце концов, ставился под сомнение. Чудовище, рисующее божественно умиротворенное море, или ангел, создающий картины подстроенных дьяволом бурь? Лишь одно было точно ясно – Чондэ был состоявшимся маринистом. Молодым, талантливым, загадочным художником. Мир искусства был от меня далек, всю жизнь я имел дело с цифрами, графиками, балансами счетов и бизнес-планами. И внезапно Чондэ, которого я совершенно не понимал, Чондэ, подаривший мне такой обнажающий подсознательное рисунок, ворвался в мои мысли, как цунами. Хотя нет, скорее как опрокинутый на финансовый отчет кофе, от чего бумага пошла волнами, размягчилась, а цифры поплыли черными разводами. Все нарушилось. Абсолютно. Все. Нарушилось. В каком-то непонятном изнеможении я закрыл тогда вкладку браузера и больше никогда к ней не возвращался. А на выходных нашел в себе силы пойти в книжный магазин и купить книгу о маринистах. Интрига поклонников работала — они ставили Чондэ выше Айвазовского и Тернера, — так что мне хотелось поскорее увидеть его работы и сравнить их с картинами умерших признанных гениев кисти. Я готов был, при надобности, сорваться с места и лететь ближайшим рейсом на другой конец планеты. Меня даже трясло от предвкушения подобного вояжа, несвойственной мне выходки. Это был единственный день, когда я вынес мысли о Чондэ за пределы квартиры. Полгода состояние постоянного ожидания было моим спутником. Иногда мне казалось, что запах моря выветрился из квартиры, цвета портрета выгорели на солнце, а мысли о Чондэ потускнели. Не знаю, каким образом я умудрялся в такие минуты подливать масла в огонь моего интереса. Ощущения скакали, обостряясь и притупляясь, словно лошадь в забеге: то выбиваясь из сил, то открывая второе дыхание. Сейчас, записывая эти строки, я думаю, пройди еще одна неделя — я бы сжег портрет. Меня стало раздражать, что я пекусь о каком-то рисунке больше, чем о людях вокруг, казалось, что вбил себе в голову несуразицу, вместо того, чтобы полностью отдаться работе и вполне реальной возможности повышения. Но если бы я так сделал — это только бы ухудшило ситуацию, ведь люди так дорожат вещами, которых они лишились. Тогда меня терзал портрет, в ином случае меня бы мучили воспоминания и мысли о нем. А потом цветная листовка упала к моим ногам. Пекин, «китайский Уоллстрит», Центральный парк, фонтаны, 14:38 на наручных часах и наполовину влажная бумажка, вцепившаяся в лакированный носок правого ботинка. Не иначе как провидение остановило меня, не позволило дернуть ногой и сбросить с дорогой обуви грязный мусор. Но я увидел «дэ» латиницей на изгибе бумаги, и сразу же шум волн втек в мои уши, стек по мочкам вниз на пиджак и прилип мокрой тканью к телу. Кто-то словно приставил к моим ушам закрученные раковины воспоминаний, и я услышал их сущность и смысл из гладких перламутровых глубин. Помню, что мне хотелось смеяться, но на лице отобразилась только глупая улыбка ошеломленного человека. В хорошем смысле «ошеломленного». Какая ирония, пронеслось тогда у меня в голове: сообщение о выставке картин, в самом сердце финансового безумия города, с его небоскребами «кто выше?», помпезностью и претензиями на мировое господство. Среди всей этой суеты, скачков акций и сломанных надежд банкиров находилась она — листовка, крошечный кусочек бумаги с изображением моря. Если судьба посылала мне знак, то более «кричащего» красноречия у неё не стоило и просить. * * * Он пах морем. Стоял рядом с картиной, изображающей красный закат на фоне скалистого берега, отмахивался от журналистов, вперив взгляд в невидимую точку на полу и пах морем, словно только что вышел из воды. Его фигура, расслабленная поза, отсутствующий взгляд — все отдавало словно слегка небрежным, естественным изяществом. Картины Чондэ также пахли морем, словно перед началом работы он подолгу вымачивал холсты в морской воде. Мне даже подумалось, что все краски и инструменты нимфы достают и приносят ему из таких глубин, которые еще никогда не были исследованы человеком. Я был восхищен — картины были великолепны, напоминали фотографии наивысшего качества, разрешения, точности передачи оттенков. Даже у такого несведущего в живописи человека, как я, перебивало дыхание. Мазки были такие гладкие, плавные, что я с трудом сдерживал себя, чтобы не нарушить все правила, прикоснувшись к поверхности холстов или сорвав их вместе с рамами с петель и спрятав за пазухой (некоторые картины были такие маленькие, что подобное преступление не составило бы труда). Здание было полуразваленным, я старался ступать осторожно, но паркетные доски скрипели так, что мне казалось, будто я ступаю по берегу, усыпанному кристаллами соли. Другие же люди двигались бесшумно. Или это все мои силы ушли в глаза, что я перестал слышать и осязать происходящее вокруг. Меня вновь раздирали сомнения: обратить на себя внимание Чондэ или продолжать исследовать выставку, изучая каждый сантиметр картин. Победили картины, поскольку в каждой из них было больше Чондэ, чем я мог увидеть, став к нему вплотную и заглянув в лицо. С таким усердием я не проверял даже важные годовые отчеты фирмы, в которой тогда работал. Подозреваю, что очень многим хотелось подойти ближе, потрогать Чондэ за руки на удачу — так суеверные туристы натирают до блеска памятники. Очень хотелось обратить на себя его внимание, попасть в картину его мира, увидеть происходящее так, как это видит он. Но у Чондэ была такая аура отрешенности от всего происходящего в нашей реальности, что все только посматривали издалека. Я не удержался, повернул голову так, чтобы можно было ненавязчиво рассмотреть его расслабленную фигуру. Чондэ смотрел на меня, смотрел до очевидного выразительно — нельзя было неправильно понять и перепутать. Мне кажется, я больше испугался, нежели удивился. Ни о какой любви тогда и речи не было, и сейчас я очень жалею об этом. Жалею, что не «поедал» Чондэ взглядом, потому что в целом я воочию видел его не более десяти часов. А что такое десять часов? Жалею, что боялся смотреть, что боялся спросить и заставлять его говорить — мне казалось, что это занятие истощает его. Иногда кажется, что я не помню его лица. Прокручиваю в голове воспоминания, пробуюсь описать внешность, но не нахожу слов, ставлю под сомнения оттенок кожи и цвет глаз. Я бы не смог его описать или объяснить. Не помню его голоса. Стараюсь воскресить звуковые воспоминания, но в голове только и слышно, что шум ленивого прибоя. Но я помню его аромат, этот щиплющий нос запах йодированной соли и масляных красок. Это единственное, что не дает мне сойти с ума от морального самобичевания по поводу собственной нерешительности. Чондэ слегка двинул подбородком вперед, приглашая меня пройти дальше. Я еще немного постоял, сомневаясь в увиденном, желая получить еще один направляющий кивок. Его не последовало, но все же я пошел вглубь галереи, пока не наткнулся на большое столпотворение. Просто геркулесовых усилий стоило мне пробить брешь в этом скоплении народу и растолкать плечами дорогу вглубь. Все для того, чтобы увидеть самую восхитительную в мире картину. Не думаю, что кто-нибудь кроме меня понял её. Казалось бы — ничего необычного: море, вечер и лежащий на песке человек. Без лица. Отдаленно я слышал шепот студентов-художников, обсуждающий такое необычное явление. Оказалось, что Чондэ никогда не рисовал людей и портреты. Потому такая картина сразу же привлекла всеобщее внимание — каждый видел в лежащем на песке человеке себя, считая, что так и должно быть, что так задумывал автор. Слово «концептуально» было произнесено раз восемь. Знали бы они, какие они были глупцы. Я увидел параллель между тем рисунком, который Чондэ вручил мне на море, и той картиной, которая была перед моими глазами. Прочувствовал связь, эту тоненькую нить, которой он связал нас. Было такое чувство, будто Чондэ воткнул в мое сердце иголку, сделав пару стежков для надежности. Этого было достаточно, чтобы чувствовать связь, но не испытывать дискомфорта и боли. И чем дольше я стоял рядом с картиной, тем больше метров этих ниток невидимая игла вшивала в сердечную мышцу. Тогда ощущения были размыты и неясны. Я не отдавал себе точного отчета, что я видел, просто смотрел на картину и черты моего лица проявлялись там, на той лежащей нарисованной фигуре. Я чувствовал себя особенным. Казалось, стоило обернуться, и я увижу Чондэ. Все люди, стоящие на пути моего взгляда вдруг станут прозрачными, сотканными из стеклянной дымки, а Чондэ будет улыбаться мне, прислонившись спиной к стене. И в этой улыбке, в этом лице, в этих волшебных руках и ауре таинственности соберется все то, что я искал все эти годы. Мне вдруг стало страшно. Страшно, что Чондэ видит так много, насквозь и до самого нутра, что приплетает меня к чему-то, что невозможно объяснить словами; страшно видеть себя без лица на чужой картине, находиться среди людей, которые могут о чем-то догадаться. Внутренне меня всего трясло, словно в приступе лихорадки, не хватало воздуха. Я решил бежать с выставки и ускоренным шагом двигался к выходу, когда на моем пути встретился Чондэ. Он шел спокойно и размеренно, не глядя на меня, и неожиданно дотронулся до моей руки. Незаметное для других секундное движение — провести пальцем по коже линию, — и, как ни в чем не бывало, продолжить путь вглубь галереи. В тот момент я ненавидел Чондэ. Ненавидел за то, что это прикосновение не было щекотным, а скорее возбуждающим, неожиданным, вызвавшим табун мурашек на парад по спине и вниз. Я брел по улице, то и дело поглядывая на свою руку и она казалось мне иной, изменившейся, словно к ней притронулись волшебной палочкой и магия метаморфоз расплывалась по всему телу. Домой я пришел иным человеком. Еще не влюбленным в Чондэ, нет, а если и влюбленным, то не осознающим свои чувства. Просто иным. На следующий день я положил на свой рабочий стол заявление об увольнении. iii. sweat, tears, or Когда я снова увижу море Увидит или не увидит море меня? — Пабло Неруда «Я отдался во власть искусству». Как бы мне хотелось написать что-то подобное, ведь такое звучит громко и снобистски претенциозно. Фантазия сразу начинает рисовать званые вечера в обществе поэтов и художников, голых натурщиц, липнущих к мастерам, как фиговые листы к причинному месту, свечи и странные, не воспринимаемые обществом забавы. А еще алкоголь (к примеру – абсент, куда же без него) для расширения границ фантазии, руки в краске, порванные холсты, и чудовищная творческая агония попыток изобразить все то, что видится в воображении. Хоть я и не мечтал о творческой жизни, все же иногда возникали мысли о подобных кардинальных изменениях. Бросить ровную дорожку, которую годами выкладывал из дорогой плитки, и пойти рядом по траве. В другую сторону. Ходить кругами, зигзагами, эллипсоидами; не бояться непривычной грязи, научится что-то создавать по ходу движения. Но, наверное, я умел только созерцать, а не творить. Ничего настолько непривычного со мной не произошло. Я не позволил этому произойти, так как тогда это уже была бы не моя жизнь. Все равно, что стать русалкой и не замечать, что хвост ненастоящий. Все вокруг твердят, что так и должно быть, что хвост вообще замечательно получился, блестит, переливается бликами по перламутровой чешуе. Вот только ты сидишь, тебе некомфортно и ты понимаешь, что все это не настоящее. До сих пор не могу понять, откуда взялась смелость изменить свою жизнь. Возможно ли, что это должно было случиться, как некая операция, заранее заложенная в моей ДНК, приведенная в исполнение прикосновением Чондэ? Словно мне отдали приказание под гипнозом: «Проснись!» или, скорее, «Смени сон!» Конечно, я изменился. Такое любого изменит. Вот только я чувствовал, что не полностью сошел с дороги, словно продолжал идти по самому-самому краю, балансируя на цыпочках, на кончиках пальцев больших ног. Я знал границы своих возможностей и руководствовался логическим, никак не творческим восприятием реальности. Смотрел на картины, и восхищение цветом сменялось на восхищение от просчета траектории волн, наклона корабля, градусов размаха крыльев птиц или силы и схематичности нанесенных масляных мазков. Смотрел на художественные альбомы, как на анатомический справочник художников в разрезе, где все элементы были обоснованы и расшифрованы. Смотрел, но не видел, как надо, хотя я до сих пор не уверен, что у искусства есть какой-то образ этого самого «надо». Мое подсознание кричало мне: «Если не можешь стать частью этого мира, то хотя бы научись его понимать!» Подсознание шептало: «Научись понимать Чондэ» А затем добавляло молча: «Не учись ничему, просто понимай, как умеешь» Но чем больше я пытался, тем больше вопросов возникало в моей голове. Да, я мог стать чьим-то покровителем: скупать в галереях картины, скульптуры, выступать спонсором выставок, основать художественную школу и снабжать её материалами. Я мог так много всего сделать, бесконечно много всего, но только для одного определенного человека, которому подобное не было нужно. (Интересно, подозревал ли Чондэ, на что я был готов ради него? Не ради искусства – это еще одна причина, почему я не занялся самообманом и не подался в вольные художники. Ради него. Подозревал ли я сам, на что был готов ради Чондэ? И что уже с собой сделал?) Если бы кому-то выпала возможность все бросить и начать сначала, по собственной инициативе, обычно человек радуется, так ведь? А я, придя домой безработным, растерялся. Что делать дальше? Спонтанное увольнение повалило все мои планы на будущее. В каком-то безумном порыве я разорвал ежедневник со всеми встречами и планами на год, которым теперь не суждено было случиться, и сжег в ведерке для льда. Фамилии, телефоны, вся моя паутина связей, которую я «плел» годами, исчезала в пламени с невероятной быстротой. Какие-то пять минут – и все твои старания стерты. Пуф! – и не было ничего. Не в моих правилах было жалеть о том, что сделал по собственной воле. Нужно было двигаться дальше, или найти какое-то комфортное место, где я мог бы сделать остановку. Попробовать задержать дыхание и успеть увидеть мир иным прежде, чем начнет темнеть в глазах; почувствовать, как же сильно ты хочешь жить. Я не нашел ничего лучше, чем ткнуть пальцем в карту мира, висящую на стене рабочего кабинета, и попасть пальцем в Окинаву. Эта новая точка отсчета была ничем не хуже других. И все же я не мог не усмехаться - если это не судьба, то что? Сейчас мне страшно представить, что я мог 2 года работать без отпуска, что бешеная самоотдача работе была для меня нормальным ритмом жизни. Ничего странного, что я не воспринимал ничего кроме графиков на экранах – их контроль надо мной убивал любую возможность вникнуть во что-то иное, и даже разучился выражаться простыми словами, постоянно переходя на тон, которым общаются на деловых переговорах с высокопоставленными лицами. Начинать с нуля было не так уж просто. Я заново учился жить, будто проходил реабилитацию после аварии, вот только вся память была все еще при мне. Память о том, как было, как могло бы быть, как мечталось еще неделю-две-три назад. Как-то даже пришел к выводу, что в аду обязательно есть место, где мертвых чему-то переучивают, записывают новую информацию поверх старой, так что все сливается в сплошное пятно каракуль. И ты совершенно не знаешь, что тебе делать. Жалел ли я о своем решении? Я совру, если скажу «нет». Жалел до безумства. Дважды покупал билеты обратно в Пекин, трижды в Сингапур, поскольку мои давние партнеры умоляли меня пойти к ним. Мне казалось, что я сглупил, что свернул не в ту сторону, лезу в болото и обманываюсь призрачными надеждами, что это не моя жизнь, но затем смотрел на рисунок Чондэ и… Я спалил все билеты. Есть ли на свете еще такие идиоты, которые поджигали билеты бизнес-класса и бросали пепел в воды Тихого океана? Если зарывать себя, так с пафосом. Люди скажут, что у богатых свои причуды и будут несомненно правы. И все же у меня было такое чувство, что Чондэ в десятки раз богаче меня, что мне никогда не достичь такого уровня богатства воображения, которым обладал он. Около месяца я «кипел» внутри: метался в сомнениях, просыпался с чувством ненависти к опрометчивым поступкам, впервые страдал от одиночества. «Если бы тут был Чондэ, если бы я наблюдал за ним хотя бы издалека, восхищался им, хоть ему мое восхищение и не нужно – это было бы для меня счастье», - думал я, не зная, искренен ли я с собой, или нет. «Это оправдало бы все, этого действительно было бы достаточно». Внутри меня была война. Я воевал с собой и держал себя в пленниках по обе воюющие стороны. Вместо того чтобы наслаждаться спокойствием я пытался утихомирить свои сомнения. А потом меня с моим когда-то безумным решением примирила вода. Абсолютно спонтанно. Однажды я проснулся, посмотрел на гладь сонного утреннего океана, и понял, что все хорошо. Вот так просто: «Все хорошо». Так было уже весь этот месяц, так и должно было быть и никак иначе. Мне так чудесно, спокойно стало на душе, наступило такое умиротворение, будто бы я познал смысл жизни. В то утро я впервые почувствовал себя счастливым. Не смотря на то, что Чондэ не было рядом, хотя еще вчера мне казалось, что без его присутствия этот клубок сожалений и стремлений не начнет развязываться. И подумалось почему-то, что, если вся вода планеты находится в вечном круговороте, если произнести что-нибудь, отправить через воду послание для Чондэ, то оно обязательно до него дойдет. Я стал развивать эту фантазию и начал представлял возможным отправлять свое отражение, как фотографию, по водной глади. Спустился к океану, упал на колени и шептал, шептал, вышептывал из себя все то, что накопилось за месяц. Признания о собственных душевных (и наверняка физических – мне казалось, что у меня даже выражение лица иное) изменениях. Хотелось, чтобы он нашел меня, а не я его, чтобы увидел меня таким, чтобы нарисовал таким: не фантазируя, а опираясь на живое, реальное изображение. Я чувствовал себя другим человеком. Я был другим человеком. Это понимание не было откровением, спустившимся с небес, а просто как внезапная мысль, которую не замечал раньше, но которая все это время была с тобой. Знал ли я, что Чондэ получит мое послание? Возможно ли, что я он почувствовал метаморфозы внутри меня раньше, чем я сам их осознал? Или же я так зациклился на этой мысли, что принял все за благоволение судьбы, отбросив мысли о случайностях с вероятностью один на миллион? Но в тот день, спустя каких-то пару часов, когда я пришел к старику Такаде (мы каждый день играли в го), когда он сказал, что на соседней улице теперь квартирует приезжий художник, я знал, почувствовал, что это Чондэ. Кто еще, кроме него, мог читать послания в воде? Один опрокинутый гобан, четыре поворота и трое отдыхающих, которых я задел локтями. Вот что случилось за шесть минут, за которые я добежал до нужного дома. Пятнадцать ступенек и открытая, словно приглашающая внутрь дверь. Я знал. Входя внутрь, мне почему-то страшно захотелось сказать: «Я дома». Не «привет», не «давно не виделись», а просто - «я дома». Словно не было этих недель одиночества и сомнений, словно я шесть минут назад вышел в магазин за молоком и так быстро вернулся. Он лежал в кресле, свесив ноги с подлокотника и кое-как умостившись. Даже стоя за несколько метров от него я чувствовал такой знакомый запах соленой воды. Это не был запах океана, нет. Это был особенный запах Чондэ, словно он сам по себе был морем, единственным в мире живым морем, которое забыли отметить на картах. Он перебивал все остальные ароматы, которыми заполнилась квартира, успевшая превратится в художественную студию. Всюду были баночки, тюбики, холсты и толстые стопки эскизов. Отдельные из них висели, держась на прищепках, на натянутых веревках; колыхались от малейшего дуновения ветра, словно сохнущее на солнце белье. Я тихо двигался вперед, затаив дыхание. Словно шел внутри Чондэ, спускался вниз по его ребрам, как по лестнице, рассматривая то, чем он живет и то, кем он является. Теперь я видел иначе, потому что научился смотреть иначе. Как прекрасно было лицо Чондэ, и все его черты, словно старательно выведенные кистью приятного сна. Появилось желание поцеловать Чондэ во сне, пока он не способен оттолкнуть меня и накричать, что было бы вполне нормальной реакцией. Но я не позволил себе подобного, потому что кое-что понял (Боже, это же было так очевидно!). Я сел рядом на пол и прильнул ухом к животу Чондэ, издалека ощущая отголоски мирного сердцебиения. Взял его руку в свою ладонь, и внимательно посмотрел на пальцы. Их подушечки оказались не такими мягкими, как я представлял, а наоборот – слегка огрубелыми от постоянного держания кистей и работы с различными поверхностями и жидкостями. Но все равно они восхищали меня, восхищали настолько, что я не удержался и по очереди поцеловал кончик каждого пальца, едва притрагиваясь губами к коже. Посмотрел на линии на ладонях рук, этих самых рук, которые создавали великолепные картины. Что же я понял? В тот момент, когда я не захотел целовать спящего Чондэ, в тот самый момент, когда не захотел пользоваться его беспомощностью, я вдруг отчетливо осознал, что люблю его. Не за то, каким он меня увидел, как изменил меня (для него? из-за него?) и какие прекрасные картины пишет, «врисовывая» меня в холст. (За то, что мирно спит? Что подушечки пальцев у него грубые и пахнут не морем, а растворителем для масляных красок? Что дышит? И живет со мной на одной планете и в одно время?) Я понял, что нырнул в эти чувства давно, но словно только сейчас открыл под водой глаза и увидел, где нахожусь; впервые понял, что могу чувствовать такое к человеку и что это так естественно – любить его. Любить Чондэ. iv. the sea. И почему мой скелет продолжает преследовать меня, если душа покинула тело? - Пабло Неруда Все то, что произошло дальше, было сном. Тяжело признаваться себе в этом, но я вынужден признать, что это была выдумка моего разума. Разума, истощенного ожиданием какого-то чуда, если не счастливого конца, то хотя бы развязки всей этой безумной эпопеи, перевернувшей мою жизнь. Иначе все можно объяснить только моим сумасшествием. Правда, говорят, что если человек знает, что он безумен, то ни о каком безумии и речи быть не может. Наверное, мне настолько был нужен Чондэ, что мой мозг смилостивился надо мной. Я видел его рядом. Целовал подушечки любимых пальцев, не подозревая, что прикасаюсь губами к пустоте, к воздуху, к воображению, которое было настолько материально, что я чувствовал чужое тепло. Целый день я был тенью Чондэ: когда он ходил к океану делать эскизы, когда рисовал на мольберте или, задумавшись, выводил кистью бледные акварельные волны на собственных руках, когда засматривался в одну точку пространства или вел головой, словно мысленно напевал какую-то мелодию. Он не произнес ни слова, ни разу не посмотрел в мою сторону, словно меня не существовало. Те несколько раз, когда я порывался позвать его, проверить, насколько он реален, мой голос подводил меня: пропадал, скукоживался в горле, перекрывая дыхание. Но, тем не менее, Чондэ говорил со мной: я ощущал его голос в каждом движении, каждом вдохе и выдохе, словно он был соткан из слов. Они просачивались через поры его кожи, выпархивали изнутри, как импульсы по форме бабочек, на ходу рассыпаясь в буквенную пыльцу и оседая на моих губах. «Знаешь, почему я тогда не закончил рисунок?» - спрашивал Чондэ легкими мазками кисточки (королевский синий, смешанный с синей сталью – предгрозовое небо) по бумаге. Единственное, что я на тот момент знал – мои рецепторы обновятся через 10 дней. Через 10 дней я забуду вкус кожи Чондэ. «Потому что все люди – картины, которые пишутся всю жизнь. Я не могу быть уверен, каким ты будешь в следующую секунду», – выпрямился на стуле, повел лопатками, разминая затекшую спину, трижды постучал кисточкой в банке с уже мутноватой серо-синей водой. Движение каждого мускула – буква. Клетки моей кожи обновятся через 20 дней. Через 20 дней мое тело не будет помнить тепла и рисунка кожи Чондэ. «Исин?» - Чондэ повернул голову и посмотрел на меня устало и слегка мечтательно, будто мое имя было произнесено без вопросительной интонации. Не знаю почему, но его вид, весь его силуэт, словно подсвеченный краем закатного солнца, поднимающегося из-за океанского горизонта, вдруг ясно сказал мне, что я сплю. Некстати вспомнилось, что в реальности сны длятся не дольше 20 минут и что, возможно, недолго осталось, прежде чем все это идеалистическое видение рухнет в темноту перед пробуждением. Мне стало мало. Я сидел рядом на полу, смотрел на него снизу вверх на расстоянии вытянутой руки, и мне было мало. Голодная жадность поднялась во мне девятым валом. Сердце заколотилось при мысли о том, что я могу его обнять. Здесь и сейчас – сжать в объятиях, словно нырнуть в соленое море. Попросить снова произнести мое имя, прошептать его мне на ухо, словно позволить воде мягко обволочь голову. Захлебнуться в каждой букве. Я схватил его за рукав рубашки и потянул на себя. Чондэ упал со стула мне в объятия, стукнувшись коленями о теплый пол, но даже не поморщился от боли. Мои руки захлопнулись вокруг его тела, словно хищные лепестки мухоловки. Мы были такие разные, но все же так похожи. Словно из одного стакана разлитые, из одной волны вышедшие, две капли, различающиеся по цвету и форме, вместе составляющие один океан, одно измерение, одно целое. Стоило мне понять это, почувствовать, как Чондэ цепляется своей рукой за мой бок, как утыкается носом в сгиб моего локтя – я понял, что сейчас потеряю его. Это был тот момент, когда понимаешь: все слишком хорошо, сейчас обязательно произойдет что-то плохое. «Исин», - прозвучал голос Чондэ в моей голове, словно он прошептал их в вены на моих руках, - «В тебе всегда будет пустота, незаполненность, позволяющая тебе расширяться, двигаться дальше с легкостью. И ты прекрасен, Исин, прекрасен в этой незавершенности…» Чондэ. «Чон», - это когда волны, шипя, откатываются от берега, грозно и надменно собираясь с силами, и «Дэ», - когда вгрызаются своими пенистыми губами в бесконечное полотно берега. Два слога, заключающие в себе целую Вселенную. И эта Вселенная, обнаруженная и пойманная мной Вселенная, превратилась в море по форме человека и разлилась по полу мастерской. Я сидел, глядя на влажные руки, на соленое море вокруг меня, залившее бумагу и книги на полу, и чувствовал, как Чондэ переливается солнечными бликами, высыхает, впитывается в мою кожу. Застоявшийся соленый запах в мастерской, засохшие кисти, уже высохшие ладони. Все это скрутило меня, завязалось узлом на горле и заставило лечь на пол безжизненным мешком. Мне чудовищно, катастрофически, смертельно не хватало Чондэ. Я чувствовал себя рыбой, ссыхающейся на скалистом солнечном берегу. Словно какой-то изверг выдергивал у меня из тела чешуйки: по одной в секунду жизни без Чондэ. Выдергивал так, что воображаемая кровь заливала пол, все рисунки, смешивалась с тем, что осталось от Чондэ, пока все чувства не превратились в сплошное полотно колючей боли. Я ударил по паркету раскрытой ладонью раз, и еще раз – уже сильнее, чтобы яснее почувствовать боль. На третьем ударе я проснулся. Такие люди, как Чондэ, не должны рождаться на планете. Я не говорю это с потайной ненавистью, не кляну его со злобой, я бы просто не посмел даже мысли в таком ключе допустить, хоть и чувствовал себя подавленным и растерянным, непонимающе разглядывая стены своей пекинской квартиры. Просто они плохо вписываются в окружающий мир, не для него создаются и не для него творят. Они появляются как что-то недоступное, восхищающее, за гранью. Но когда ты принимаешь такого человека, когда чувствуешь, что это нормально – воспринимать его подходящим для реальности, в которой живешь, - начинаешь задаваться вопросом: «Нормальна ли реальность?» Да и насколько «реальна» эта самая реальность? Если бы меня спросили, хочу ли я вновь пережить это время, зная, что все нереально, я бы без раздумий ответил «да». Потому что моя ностальгия по Чондэ была и есть настолько безумной и выжигающей душу, что фантазии и сны намного лучше, чем пустая жизнь без сладкого вымысла. До сих пор не могу определиться, почему мне это приснилось и какие выводы я должен сделать. Вполне возможно, что некоторые вещи происходят с людьми не для постижения каких-либо жизненных уроков, а просто так. Потому что было правильное время. И потому что иногда, совсем иногда, если человеку повезет, ему в руки попадет незавершенный рисунок, пахнущий морем, и человек больше не сможет думать ни о чем другом, кроме моря. Стремиться к нему, жаждать его больше воздуха. Я не хочу писать о том, в каком исступлении искал набросок Чондэ, упавший и притаившийся среди деловых бумаг, описывать то странное ощущение непричастности к жизни, когда пришел на работу, длившееся неделю чувство, будто мои уши заложила вода. Как я, не имея сил справиться с нервным напряжением, сорвался во внеочередной отпуск. Естественно к морю. Однажды я прочел, что в воде звук путешествует в 5 раз быстрее, нежели в воздухе. Я верю, что Чондэ услышал все то, что я сказал Эгейскому морю сегодняшним утром. Услышал раньше, чем я произнес последнее слово. Потому что я был честен с собой. Потому что мои слова были запятнаны любовью и её хватит, чтобы затопить всю планету. Ты слышал, Чондэ? Её хватит, хватит на всё. ~~~ ~~~ ~~~ Исин нажал на кнопку «Закрыть файл», некоторое время сомневаясь, не нажать ли ему на «Нет», и со вздохом явного облегчения закрыл крышку ноутбука. Солнце усиленно старалось заглянуть Исину, сидящему на террасе кафе в Санторини, в лицо. Затем сдалось, шлепнуло руки Исина теплыми лучами и убежало гулять мерцающими дорожками по морской глади. Вся обстановка и тот факт, что он наконец-то нашел слова закончить свою историю, помогли ему расслабленно откинуться на спинку плетеного стула. Туристы стучали бокалами с прохладительными напитками, галдели на разных языках, но их речь не раздражала, а даже напоминала Исину приятный слуху современный концерт для десятков музыкальных инструментов. Он был настолько умиротворен и погружен в собственные мысли, что не заметил, как чье-то тело выросло за его спиной. Кусок бумаги появился перед глазами неожиданно, заставив быстро-быстро заморгать и удивленно уставиться на акварельные разводы. Исин запрокинул голову и уставился на Чондэ, склонившегося над ним. Чондэ улыбался мягко и не вызывающе, положив руку Исину на плечо, мизинцем прикоснувшись к шее, словно прощупывая чужой пульс. Тем вечером один безымянный официант рассказывал своим друзьям странную историю о том, как море целовало человека.

запись создана: 24.09.2013 в 22:07

@темы: exo

---

Пришло время деанона, господа присяжные-заседатели! Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Всё добро в норку с: Во-первых — по Триплексоголику. Дорама была откровенно так себе, но сама идея, о, она мне нравится уже много лет, и я все еще лелею надежду когда-нибудь скосплеить Юко. Волосы отращиваю, грудь в наличии, осталось только ногам длины пришить и похудеть. Всего лишь :'D Otomen. Не знаю почему, но я нежно люблю эту дораму. Вообще люблю истории, когда главные герои ну очень разные, и все же сходятся, дополняют друг друга, любовь-баклажаны-орехи-все-дела. (самые мой любимый коллаж на фесте. он первый и... просто самый лучший) Detective Conan Дальше пошла клубничка с: Take Five. King of Baking, Kim Tak Goo — любовь-любовь, потому что моя первая драма с Джувоном. Kamen Rider OOO. Думала, что сделаю больше по КР и токусацу в целом, но что-то все идеи заглохли. Ну и мультифандомный уродец, родившийся спустя пару ночей совокупления с Сони Вегас про. Звук скачет, качество тоже. Фи :с

---

А я так хотела по ним что-то написать. Хотела-хотела, да перехотела.

---

Мне лень писать что-то осмысленное, а на фики пока что нет никаких сил. Потому я лучше буду кидать сюда всякие штуки, которые собираю на тамблере и которые меня вдохновляют на эти самые фики. Умеют же люди делать. [x]

---

[I love you, but you might be the death of me] exo; kyungsoo / jongin, ooc, au, drama, angst, psychology, songfic, R, ~1310 words. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Для Ликотика :3 Знаю, что ты хотела что-то более веселое, но погода способствует печальным историям. Хотя у этих двоих потом все будет хорошо, не смотря ни на что. You know I love you, but you might be the death of me Hold me down, suffocating, please let me breathe Kiss kiss, lights out, I've got to, we've got to, You know I loved you but you're gonna be the death of me~ «Иногда я ломаюсь внутри себя, но никто не замечает этого. Я словно автомобиль скорой помощи на двух ногах, перевозящий пациента внутри меня в больницу, сопровождаемый рыдающим звуком сирен, а люди думают, что это обычная речь» - автор неизвестен. «Бостон? Мы ведем экстренный репортаж об ограблении ювелирного магазина, находящегося на пересечении улиц…» Чонин зарылся руками в волосы и уткнулся острыми локтями в верхнюю часть ног. Он чувствовал усталость. Такую унылую, сонную усталость, которая отхватывает тело с первыми днями прохладной осени. Но на улице нещадно палило знойное июльское солнце; каждая секунда его жара было словно проклятие в адрес человеческой выносливости. И пока люди изнывали от горячего лета, Чонин мысленно боролся с липкой, склизкой усталостью. Проще всего было снять её вместе с мясом. Убрав локти от ног, Чонин уставился на два круглых красных пятна на коже. Внезапно он представил, что это следы от двух сквозных пулевых ранений. Что кровь – неестественно темная, словно смесь красной и черной красок – капает на истертый гостиничный паркет. Чонин видел пятно, равномерными гладкими углами поедающее пол. Фантазия была настолько реалистичной, что чувствовалось покалывание в ногах. Чонин наклонился вперед и увидел в зеркальной поверхности лужи крови свое отражение. Гротескное, мрачное, вышедшее за границы контраста человеческое лицо. Усилием воли он заставил видение исчезнуть. Оттенок пятен на коже стал намного светлее и напоминал круги румян. «По предварительным данным стоимость украденных украшений превышает сумму в два с половиной миллиона долларов…» Кровать мотеля скрипнула, когда Чонин откинулся на спину. Та самая кровать, на которой они с Кёнсу несколько часов назад занимались сексом. Которой они – неосознанно – скрипели как можно громче, всем постояльцам на зло. Чонин шире раздвинул ноги, словно приглашая этим движением воображаемого Кёнсу продолжить то, чем они занимались во время завтрака. Вместо завтрака. Несмотря на жару, Кёнсу попросил Чонина надеть пиджак. Поистертый, когда-то изумрудно-зеленый пиджак от чьей-то школьной формы, купленный у негра-барахольщика за два доллара. Лишь с одной выжившей золоченой пуговицей из пяти. — Как насчет небольших ролевых игр? Всегда хотел трахнуть тебя в образе студента. – Шепот Кёнсу обдал затылок Чонина приятным холодом, за которым последовала громогласная и яростная торговля за сбавление каждого цента. У них не было лишних денег. У них вообще не было денег – Кёнсу проиграл их последнюю сотню на запрещенных боях без правил. Он никогда не угадывал выигрышные позиции, но любил рисковать. Все равно любил рисковать. («Ведь живем один раз, Чонин!») и («Не учи меня жизни, Чонин!») На пиджак, эту неуместную прихоть, пришлось выгребать завалявшуюся в карманах мелочь. Заниматься сексом в пиджаке, в чудовищную жару и в номере с поломанным кондиционером – было испытанием на волю и терпение. Пот лился с обоих ручьем, впитываясь в желтоватые застиранные простыни. Чонин тяжело дышал и тянулся вперед, хватая Кёнсу за бедра. Мысленно он желал его оттолкнуть, потому что первая минута секса (с его растягиванием и первым вхождением) всегда была неприятной, но почему-то притягивал ближе к себе. Глубже в себя. Чонин царапал бедра Кёнсу и прикрывал глаза руками, когда пересохшие губы целовали его в солнечное сплетение. Изгибался, позволяя горячему воздуху проскользнуть под спиной, и вновь распластывался, соприкасаясь с влажной от пота подкладкой мятого пиджака. Чувствовал внутри себя пульсацию в венах чужого члена. И стонал, безбожно стонал, когда Кёнсу наваливался на него, целовал его, приклеивался к его коже, как две сросшиеся страницы засаленной Библии, лежащей в тумбочке их номера. «Никто из продавцов не пострадал, однако охранник, попытавшийся схватить грабителя, получил сотрясение мозга. Его состояние не вызывает опасений…» Вот бы выблевать Кёнсу из себя. Пойти в туалет, сунуть два пальца в рот и чтобы рвало, рвало до последней капли воспоминаний. Смыть в унитаз каждую совместно проведенную секунду, избавиться от утомительной, изматывающей интоксикации от чужих прикосновений, забыть Кёнсу и больше никогда, никогда не вспоминать. Словно не было ни его, ни этого болезненного состояния, длящегося несколько лет с момента их первой встречи. Чонин думал, что так будет лучше. Нет, он знал, что так будет лучше. Уйти, бросить этого бунтующего парня на произвол судьбы, улететь из страны и сменить имя, потому что слишком тесно оно переплелось с именем Кёнсу, словно табличка, обросшая колючим плющом. Сделать себе полное переливание крови, чтобы избавиться от яда, методично впрыскиваемого в его вены чужими властными поцелуями. Создать себе клона – чистого, незапятнанного и не знающего Кёнсу, чтобы переселить в него свою душу. Начать жизнь с чистого листа. Или извлечь Кёнсу с помощью шприца. Воткнуть гигантский шприц в грудь и вытянуть весь воздух из легких, пока перед глазами не поплывут не круги. Вытянуть из себя Кёнсу, и смотреть, как его естество поднимается по тончайшему пространству иглы, собирается бесформенной, уродливой массой в прозрачном цилиндре. А затем выбросить, сжечь, закопать, забить кольями, придавить камнем, как нечисть, которая может ожить и вернуться для того, чтобы вновь завладеть телом, которое его когда-то победило. Чонину очень хотелось так сделать, но чем больше он об этом думал, тем сильнее ему казалось, что стоит это сделать – от Чонина ничего не останется. Может, только прозрачная оболочка, слегка напоминающая человека. Безвольная, настолько хрупкая, насколько хрупкой бывает книга, сотню лет пролежавшая в воде – с легкостью протыкаемая пальцем и распадающаяся на микрочастицы. А может, от Чонина останется тень человека. Тень, которая даже в таком состоянии прирастет к ногам Кёнсу, сродниться с ним и будет следовать за ним всюду; чувствующая боль, стоит на нее наступить. «Грабитель был в маске Барака Обамы, и, по словам работников ювелирного магазина, – старался говорить измененным голосом. Общие приметы…» Сначала Чонин верил, что сможет изменить (вылечить, а может быть улучшить?) Кёнсу. А потом влюбился. В него. В его недостатки. И не захотел ничего менять. «Полиция проверяет записи камер видеонаблюдения, более двадцати машин патрулируют три близлежащих квартала. Удивительно, что преступление совершил один человек, хотя представители правоохранительных органов сомневаются, что он действовал в одиночку. Это самое крупное ограбление со времен…» Чонин вел кончиками пальцев по животу, затаив дыхание. Представлял, что это не его руки, а руки Кёнсу, выводящее узоры по вспотевшей коже. Чувствовал поцелуи, целую дорожку поцелуев от паха до кадыка, что жгла, искрясь, словно автоген, вскрывая Чонину живот и грудную клетку. Так он и лежал - мысленно вскрытый, развороченный – когда зазвонил мобильный телефон. — Чонин-а, быстро пакуй чемоданы, мы отправляемся в путешествие. – Голос шутливо-требовательный, но сквозь динамик чувствовались серьезность и непоколебимость решения. — Я арендовал машину, буду через десять минут. Когда подъеду – жди меня у телефонной будки за углом. Не будем тянуть с поездкой, Флорида не ждет. Все нужное купим по дороге. Лжец. У Кёнсу нет денег на аренду машины или чтобы купить что-либо в дорогу. Что-то нечисто. Что-то неправильно. Но бывает ли что-либо правильно у них с Кёнсу? — Хорошо. «Когда преступника поймают, ему грозит…» Щелчок кнопкой и экран телевизора погас. Вещи полетели в сумку как попало – Чонина не заботило, что все помнется так, что их и так не самый роскошный вид будет неряшлив до крайности. Машина затормозила резко, оставляя следы от резины на раскаленном асфальте. Чонин не успел нормально захлопнуть дверь, как Кёнсу рукой притянул его лицо к своему и поцеловал до одури горячо и страстно. Так, словно это последний поцелуй. Или словно он до этого момента боялся, что их с Чонином поцелуев больше никогда не будет. Чонин повернулся, чтобы положить вещи на заднее сидение, но там уже лежала другая сумка: черная, вздутая, с торчащим кусочком темно-коричневого пластика – молния была закрыта не до конца. — Что это? — Да так, кое-какие вещи в дорогу. Представляешь, я взял сотню у друга, зашел в одно казино и поставил на две цифры: двенадцать и четырнадцать. Наши числа. Они оказались счастливыми! Оба! Я сорвал куш. Так что не беспокойся, деньги есть и мы можем позволить себе все, что захотим. Лжец. — Ну что, махнем во Флориду? Или в какой-нибудь другой штат? – продолжает он, когда машина тронулась с места. Если бы Чонин был фокусником, то Кёнсу обязательно был бы цепями и замком на аквариуме, из-за которых он захлебнется водой, запоров трюк. Запоров свою жизнь. — Куда хочешь. Можем вообще затеряться в глуши, отдохнуть на природе, съездить в горы. Кёнсу улыбнулся и бросил мимолетный взгляд на Чонина. Выезжая за черту города – нажал на газ, прибавляя скорость. Из сумки на заднем сидении старательно улыбалась видимая половина маски Барака Обамы.

@темы: exo, fanfiction

---

just laughter

[just laughter] ulzzangs; taejun | jiho, jiho/hyeju, chihoon, ooc, drama, angst, songfic, pg-13, ~1050 words. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Для  hello Prince~, по её заявке. I hide everything with a fake laughter I do everything to try and cover this feeling “It’s not that I wait for you, it’s that my arms are doors I cannot close.” — Derrick Brown — Иди сюда, идиота кусок, помогу. Джихо не обижается на «идиота». Сегодня он вообще ни на кого не обижается. Он даже не реагирует на Тэджуна, поправляющего его скривившийся галстук, неотрывно глядя на рядом стоящую Хёджу. Сияющую счастьем Хэджу, в белоснежном свадебном платье, словно сотканном из облаков, каждую складочку которого разглаживают подружки невесты. Фотограф покрикивает на помощников, держащих светоотражатели, машет рукой новобрачным, подгоняя их приготовления. Недалеко слышится хлопок вылетающей из бутылки пробки от шампанского – родители жениха и невесты раньше времени начали празднование. Тэджун в пятый раз проводит рукой по шелковому платку в нагрудном кармане, впившись взглядом в чужой подбородок. Сил посмотреть Джихо в глаза, которые все равно глядят в другую сторону, нет. К счастью никто не замечает, как Тэджун на секунду теряет выдержку, выраженную в сжатых губах, когда его рука замирает на груди жениха – даже сквозь плотную ткань свадебного костюма он чувствует чужое сердцебиение. Чужое. — Вот, теперь хоть не выглядишь, как ушлепок, - констатирует он с улыбкой (скулы сводит болью от чрезмерных усилий), отворачиваясь от Джихо как раз тогда, когда он берет невесту под руку. Сил нет. Нет, черт возьми, нет, нет, совершенно нет. Тэджун отходит как можно дальше от лестницы перед входом в здание, в котором проводится свадебная фотосъемка. Прячется за углом какой-то пристройки, похожей на чулан для разнообразного инвентаря, и достает сигареты. Три штуки, все вне пачки, чтобы не топорщился карман. Одна сломана, так что приходится выковыривать табак из углов кармана и бросать его просто на пол. Щелчок зажигалки, красный кончик сигареты, затяжка. Тэджун задерживает дым в легких как можно дольше, надеясь задохнуться и сдохнуть прямо на месте, но организм привык и не к такому. Откашливается Тэджун со слегка безумной улыбкой человека, смирившегося со своей казнью. — Может, скажешь ему? Чихун поворачивает из-за угла тихо, но Тэджун даже не вздрагивает от неожиданности. Молчит, ничего не отвечает, но Чихун подозревает, что мысленно его послали в не самых приятных выражениях. И что, мол, если он, Чихун, хочет, то может сойти с ума, но пусть делает это и в, и на. — Надо было давно сказать. Или мне заставить тебя ему признаться. А то до чего себя довел. Так бы, если бы ему было противно, подрались бы и разошлись. Уже и забыл бы о своей неразделенной любви, страдалец хренов. — Слушай, заткнись, а? – грубо произносит Тэджун, с каждым слогом выдыхая сигаретный дым. — Черт, а дело-то дрянь, - со смешком выдает он, чувствуя как увлажняются глаза. — Никогда дым не резал глаза, а тут прямо на тебе. Они оба знают, что не дым тому виной. — Точно не признаешься? — Ну твою мать, Чихун, друг ты мне или кто? — Но почему? — Потому что! – говорит он глядя Чихуну в глаза и если постараться, то можно увидеть, что каждая буква, каждый сантиметр горла, откуда эти буквы вылетают, пропитались горечью. — Такова наша… дружба. — Вот вы где, а я вас ищу. – Джихо улыбается так открыто и умиротворенно, что Тэджуна мысленно сворачивает по спирали, пока он не превращается в точку и не исчезает в пустоте. — Пришел сказать, что минут через десять будем делать общую фотографию. Так что вы приготовьтесь – не хочу, чтобы друзья жениха на фото выглядели растрепанными. Погоди, Тэджун, ты что, плачешь? — Разбежался. Буду я тут слезы лить, просто дым в глаза попал. А хотя ладно, черт с тобой. Пустил скупую слезу из-за тебя, придурка эдакого. Просто счастлив за тебя, за Хёджу. Отхватила себе такого славного парня. Тэджун улыбается, мысленно и методично стирая Хёджу с лица планеты. Разбивая ей голову молотком, закапывая в землю, поджигая. Мучая, мучая, безостановочно мучая её за то, что смогла сделать то, на что он не решился – получить взаимную любовь. Получить Джихо. Пока смерть, черт возьми, не разлучит их. — Тэджун… - мягко, как мама любимому ребенку, произносит Джихо и идет вперед с намерением обнять друга. — Стоп, не надо! Я курил, будешь вонять сигаретным дымом – Хёджу мне по шее надает, - отнекивается Тэджун, избегая объятий и намеренно затягиваясь сигаретой, докуривая её до самого фильтра. — Тогда поступим иначе. Если бы Тэджун знал, каким будет это «иначе», то никогда не позволил бы этому случиться. Если бы он знал, то вообще не пришел бы на свадьбу. Все эти «если» полезли из его рта ядовитыми грибами, заставляя онеметь рот и язык, потому что Джихо прижимается к нему сзади, обхватывая руками живот. И там, где он касается Тэджуна, остаются невидимые ожоги. Покалывающие, ноющие, уродливые шрамы. Чихун молча наблюдает за происходящим, сжимая руки в карманах брюк в кулаки. — Спасибо, - шепчет Джихо (у Тэджуна от боли ссыхаются легкие), и, отстраняясь, добавляет: Не забудьте, через десять минут нужно выглядеть идеально. — Точно пойдешь? Я могу наплести чего-нибудь, а ты уйд… — Нет, не надо, - перебивает Чихуна Тэджун, когда Джихо исчезает из виду. — Я пойду, я должен быть на фото, мы же друзья. Вот только еще раз покурю. Вторая уцелевшая сигарета ломается в дрожащих руках. Чихун протягивает свою пачку. Ему хочется потрепать друга по плечу, сказать что-то меткое и успокаивающее, но слова не идут в голову. Он молча возвращается в здание. Тэджуну нужно десять, а лучше сто пачек сигарет. И подкурить их сразу все, чтобы дым стоял непроходимой невидимой стеной. Но её нет, стены этой. Да и дыма вообще нет, потому что Тэджун держит в пальцах незажженную сигарету, упираясь плечом в стену постройки, а слезы катятся, катятся, как оголтелые, по щекам, словно он в центре костра и весь болит. Словно он весь – сплошная рана, цельный ожог. А поверх этой раны, будто канат на животе – следы от чужих рук. И дыра в затылке, выбитая словом «Спасибо». Даже под слоем качественного макияжа видно, как порозовела кожа вокруг глаз. Тэджун смеется, и смех этот, из перекошенного от душевной боли рта, сильно напоминает плач. Присаживается на корточки, не волнуясь о том, что ткань на коленях растянется, ломает в руках пачку сигарет и с остервенением стучит ею по асфальту, пока, совершенно мятую, не забрасывает вперед. Затем встает и очень быстро, ни с кем не здороваясь и ни на кого не оглядываясь, вбегает в здание. В мужском туалете его уже ждет Чихун с сумкой, в которой лежит их косметика, и с сухими платками в руках. Он не знал, что сказать, но знал, что делать. Тэджун знает, что и кому нужно сказать, но никогда этого не сделает. А Джихо… Джихо просто счастлив, обнимая свою невесту, и ни о чем не догадываясь. Такова их дружба.

@темы: ulzzangs, fanfiction

---

memorable stamp

[memorable stamp] exo; chanyeol / baekhyun, pg-13, au, ooc, romance, ~ 4700 words Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Посвящаю в первую очередь Н., которая через твиттер указала мне на пейринг, во вторую - Нуне, без мыслей о которой фик вряд ли был бы закончен, а так же моему новому увлечению. Марки - это действительно интересно. Года и описание марок - придуманные, но вполне возможно, что они существуют. Звон от колокольчика-оберега на двери облетел весь магазин, эхом отскакивая от многочисленных шкафов. Чанёль пригнулся, словно спасаясь от звука, материализовавшегося в невидимую биту, и быстро шагнул вперед. Гул оживленной антикварной улицы исчез за закрывшейся дверью, закупорив Чанёля в неизвестном пространстве. «Возлюбленные не встречаются наконец-то где-нибудь. Они друг в друге в самого начала.» last aidзац Звон от колокольчика-оберега на двери облетел весь магазин, эхом отскакивая от многочисленных шкафов. Чанёль пригнулся, словно спасаясь от звука, материализовавшегося в невидимую биту, и быстро шагнул вперед. Гул оживленной антикварной улицы исчез за закрывшейся дверью, закупорив Чанёля в неизвестном пространстве. — Есть кто? – вопрос ушел вглубь магазина, как брошенный попрыгунчик - проскакал по половицам и закатился за угол. Чанёль несколько секунд подождал ответа, оглянулся, достал из кармана измятый листок с адресом, сверил с картой, распечатанной из интернета, и снова обвел взглядом лавку. — Есть кто?! - вопрос был произнесен уже громче (Чанёль даже вытянул шею вперед, словно от этих пары сантиметров зависело, дойдет ли послание хоть до кого-нибудь). «А в ответ тишина», - подумал он с досадой, подходя ближе к прилавку, на котором были свалены книги разных размеров. К его удивлению внутри были не потрепанные страницы с наборами печатного текста, а старые открытки. Выцветшие изображения ютились парами на каждой странице. Чанёль не без заинтересованности рассматривал открытки, которые оказались рассортированными по темам: в одном альбоме красовались европейские актрисы, в другом – цветы. В третьем альбоме Чанёль наткнулся на старые эротические фотографии француженок (так гласили подписи), и поспешил его закрыть и отодвинуть от себя. В четвертом, обтянутом черной кожей, были черно-белые снимки военных. Американских военных, насколько мог судить Чанёль, исходя из своих скудных знаний истории. Фотографии в большинстве случаев были мятые, белые на своих кривых изгибах, с пятнами и прожженными дырами, с оторванными или рифлеными краями. Незнакомые лица улыбались или хмурились с их поверхностей; мысль о том, что все эти люди мертвы, отдалась электрическим разрядом в кончики пальцев. Все альбомы были одинаковы по размерам, но этот для Чанёля был тяжелее всех. Он бережно положил его на стол и без хлопка и лишней силы, аккуратно закрыл. Солнечные лучи, проходя через идеально вымытое окно, «обнимали» все в магазине, до чего могли дотянуться. Отодвинув альбомы, Чанёль обратил внимание, что под стеклом прилавка тоже что-то лежит. Он нагнулся и скривил шею, стараясь смотреть так, чтобы солнечные блики не скрывали ничего от его взгляда. Под стеклом находились пожелтевшие неподписанные конверты, выложенные лесенками. «Каких только увлечений не бывает», - подумал Чанёль, выпрямляясь как раз в тот момент, когда на него собиралась напасть высокая стопка альбомов. Конечно, никто ни на кого нападать не собирался, и у этой разноцветной горы в буквальном смысле были ноги, а так же руки, поддерживающие их снизу, но Чанёль не сразу это понял, что помешало ему спокойно отойти, а не испугано отпрыгнуть в сторону. — Ой-ей, - донеслось со стороны альбомов, опасно накренившихся вбок. Руки Чанёля среагировали раньше, чем мозги. Увидев, как что-то падает, верхние конечности инстинктивно подались вперед, пытаясь предотвратить катастрофу, и вернули на место те альбомы, которые собирались отправиться в свободное падение. Вся стопка повернулась к Чанёлю боком. — Шпашибо, - с трудом ответил незнакомый парень, так как альбомы впивались ему в лицо и норовили проехаться по макушке. Чанёль снял верхнюю пятерку альбомов и положил на прилавок, не без удивления отмечая, насколько они тяжелы. В руках у незнакомца их было раза в три больше. — Спасибо большое. Я уже и не думал, что донесу их в целости, - сказал парень, водрузив на стеклянную поверхность прилавка оставшуюся часть «горы». — Вы просто посмотреть зашли, или хотите что-то целенаправленно купить? В любом случае меня зовут Бён Бэкхён, я заменяю отца, который уехал закупать новый товар, и я к вашим услугам. — Я звонил. Мне нужны марки, я ведь туда попал? – бесстрастно спросил Чанёль, рассматривая красноватые полосы, которые оставили альбомы на лице Бэкхёна. — Ах да, точно. Господин… э… Пак, если не ошибаюсь? Помню-помню, звонили. А что, уже час дня? Бэкхён достал из-под прилавка наручные часы на коричневом ремешке и проверил время. Дело близилось к половине второго. Глаза Бэкхёна на долю секунды округлились, а губы виновато поджались – он не думал, что настолько задержался в подсобке, перебирая товар. Его взгляд бегал от лица Чанёля обратно к часам. Он не знал, стоит ли извиняться за задержку или момент упущен. — Что-то не так? — А? Нет-нет-нет, просто… вы так молоды, а по телефону голос был такой… низкий. – Бэкхён проклинал себя за то, что неумело сменил тему, и чуть не обозвал покупателя «стариком». — Мне это часто говорят, - ответил Чанёль как можно мягче, без обычного сарказма, видя чужое смущение. Эта мягкость подействовала на Бэкхёна, как чудодейственный бальзам. Он избавился от напряженности, расслабил плечи и спрятал часы под прилавок. — Да что же это я, в самом деле. Вам марки нужны, они в соседнем помещении. Пойдемте. Соседним помещением оказался закуток за ближайшим углом. Он был достаточно широким, чтобы в нем поместилось кресло и небольшой, узкий прямоугольный столик. Явно самодельный, поставленный там для того, чтобы было хоть какое-то место, куда можно положить альбом или книгу. — Присаживайтесь, пожалуйста, - сказал Бэкхён, предлагая Чанёлю кресло движением руки, а сам в это время вглядывался в корешки кляссеров. Он не знал, был ли Чанёль старше или младше него – он просто соблюдал вежливость с покупателем, как тому учил отец. Чанёль прошел к предложенному месту боком, стараясь не задеть чужую спину, и с удовольствием устроился на мягком кресле. Он порядком подустал, пока приехал в этот район, нашел магазин и дождался продавца, и почувствовал, как мышцы его ног приятно расслабились. В это время Бэкхён, мягко стуча себя кончиком указательного пальца по губам, бороздил взглядом стеллаж в поисках нужного кляссера. Все они были разных цветов и размеров; на каждом были особенные наклейки: какие-то с буквами, какие-то – с цифрами. Было несложно догадаться, что четырехзначные числа обозначают год, а вот смысл букв оставался ясным только продавцу. — Кажется, вам нужны были марки на космическую тематику? – задумчиво протянул он и вытянул один кляссер. — Возьмите, посмотрите этот, здесь сплошные ракеты, спутники и космонавты. Чанёль взял протянутый альбом и раскрыл на первом попавшемся листе, с некоторой долей замешательства глядя на разноцветные маленькие прямоугольники. Он не разбирался в марках и не был филателистом. Он искал специфические марки и не замедлил об этом сообщить. — Да, на космическую. Но мне нужны вполне определенные марки. Понимаете, - начал Чанёль, подаваясь телом вперед и аккуратно держа кляссер в руках, — я не интересуюсь марками, их собирает мой дедушка уже много лет. Когда-то давно его дом обокрали и унесли альбом с редкими марками, которые он любил как человек, страстно обожающий свое увлечение и все, что с ним связано. Там были очень старые марки, и он постепенно восстановил коллекцию, но кое-что все же не смог найти. Блок советских марок на тему первого полета на Луну. Дедушка утверждает, что они были с голограммами. Бэкхён посмотрел на Чанёля и как-то странно улыбнулся. — Я надеюсь, что вы не обвините наш магазин в краже? Потому что я знаю, о каких марках вы говорите. Они у нас есть. Слово «замешательство» было написано на лице Чанёля крупным шрифтом. По-диагонали, невидимыми чернилами. Он быстро понял, как выглядит ситуация: он говорит о краже редких марок, таких редких, что, возможно, их во всей Южной Корее блок или два, а в магазине этот трудно доставаемый дорогой раритет есть. Вполне понятно, что владельцы обеспокоены возможными претензиями. — Нет-нет, что вы! – протараторил Чанёль, для убедительности освободив одну руку и протестующее ею помахав. — Я понимаю, что, возможно это те самые марки, но вы ни в чем не виноваты. Мало ли когда и где вы их купили, к тому же такой товар… — Отец купил их три года назад в Инчхоне у одного коллекционера, а тот, если верить его рассказам, купил их у какого-то пусанского бизнесмена – любителя старины и редкостей. А до этого никто не знает, какой путь они прошли. Но чем больше таинственности происхождения – тем вещь ценнее, не находите? Это был риторический вопрос, произнеся который Бэкхён забрал у Чанёля кляссер, водрузил на заждавшееся его место и достал другой. — Смотрите, - произнес Бэкхён, одной рукой придерживая альбом, который секундой ранее бережно вложил в чужие открытые ладони. В какой-то момент он дотронулся до пальцев Чанёля. Последнему они показались такими горячими, что он машинально отдернул руку. Бэкхён, в этот момент листавший страницы альбома и извернувшийся в узком пространстве так, чтобы не смотреть на марки в перевернутом виде, не обратил на это внимание. Он был полностью поглощен поисками. Наконец-то он ткнул пальцем в две синеватые марки. — Они? Казалось, что Чанёль превратился в лисицу. Он вмиг отбросил все ненужные чувства (этими чувствами был легкий конфуз от чужого прикосновения – он не любил, когда трогают его руки), вытянулся вперед и чуть ли не лег лицом в кляссер, вглядываясь в указанные марки. — Я могу принести увеличительное стекло, - сказал Бэкхён и ушел прежде, чем Чанёль подумал об ответе. Тот и не думал отвечать. Все внимание сконцентрировалось на двух кусочках бумаги. Одна изображала ракету, другая – космонавта на поверхности Луны, и если их повернуть – то ракета и космонавт как бы двигались вперед. Чанёль повернул альбом боком, удивляясь увиденному, поскольку марки были тонюсенькими и совсем не такими, какими бывают открытки с голограммой. Это было красиво. Чанёль никогда не понимал увлечение своего дедушки – покупать какие-то старые огрызки бумаги, дорогостоящие, абсолютно ни к чему не применимые. Но сейчас, глядя на эти марки, он словно приблизился на шаг к чужому алтарю и смог увидеть его красоту, тонкость работы и очарование. Одно круглое и одно прямоугольное выпуклые стекла опустились на столик рядом с Чанёлем. — Они? – спросил с улыбкой Бэкхён и вопросительно приподнял брови, намекая на марки. — Я… я не знаю, я их никогда не видел, но мне кажется, что это они. — К сожалению – они гашеные, потому продаются дешевле, но я показал вам их только для того, чтобы удостовериться. Есть целый блок из 4 марок, чистых и немятых. Я сразу предупреждаю, что они дорогие, так как выпущены тиражом в полторы тысячи штук в 1978 году и находятся в отличном состоянии. Только теперь Чанёль заметил черные дуги по углам марок. — Да как только кто-то смог их приклеить на конверт и отправить кому-то? – в сердцах воскликнул он. — Хм… - протянул Бэкхён, забирая у Чанёля кляссер, на ходу поправляя пару марок, выбившихся из общей линии. — Что-то не так? — Когда я на вас впервые посмотрел, то вы не выглядели как человек, который может подобным возмутиться. Это смутило Чанёля. Под категорию «этого» попадали: извиняющаяся улыбка Бэкхёна, собственное нулевое знание филателистской темы, явные изменения в настроении (в пользу марок, коллекционирование которых еще десять минут назад Чанёль считал глупым занятием для стариков). Да что там глобальные проблемы – он только что лишь по смыслу понял значение слова «гашеные» марки. — Просто они редкие. Зачем их отправлять и портить штампом? — Возможно, человек не понимал их стоимости. Или хотел очень, - Бэкхён задумался, подбирая слово, — изысканно от неё избавиться. Смотрите, влюбитесь в марки и тоже начнете коллекционировать. Это очень затягивает. Бэкхён вернул на место кляссер и повел пальцем по корешкам других, в поисках нужного. — А вы собираете их? Такой простой вопрос вызвал на лице Бэкхёна довольно странное выражение, как отметил про себя Чанёль. Так обычно выглядят люди, смеющиеся про себя какой-то тайне. — Конечно. Только я коллекционирую особенные марки. Или вернее сказать – я их по-особенному коллекционирую. Очень хотелось задать какой-нибудь наводящий вопрос, но Чанёля сбило то, что Бэкхён стал на цыпочки и потянулся за кляссером с цифрами «1978». Не смотря на все усилия – он все равно не доставал даже кончиками пальцев до нужного альбома. Не то чтобы «пришел его звездный час», но Чанёль не без удовольствия встал в полный рост и подошел к Бэкхёну, который и не думал просить о помощи. Было ясно, что он привык надеяться на собственные силы, зачастую переоценивая их мощь. От Бэкхёна пахло сыростью и пылью, той самой, которой пропитываются библиотекари, бегая в книжные полуподвальные хранилища. И даже будучи на цыпочках он не был выше Чанёля, который с удивлением для самого себя принюхивался к такому редкому запаху. Он сам не понимал, каким образом провел параллель между сыростью и библиотекой. Просто этот запах был холодным, а память о горячих пальцах так свежа, что Чанёль потерялся в ощущениях. Мозг Чанёля, судя по всему, работал в автономном режиме, поскольку пальцы схватили кляссер раньше, чем Чанёль принял тот факт, что он нюхает малознакомого человека. Бэкхён резко развернулся и удивленно воззрился на Чанёля, чье присутствие за своей спиной, как можно было понять по его лицу, он совершенно не заметил. А Чанёлю потребовалась вся доступная гибкость, благодаря которой он смог избежать падения назад и участи быть погребенным под горой кляссеров. — Ой, я снова вас не заметил. Спасибо, - сказал Бэкхён, выхватывая из чужих рук заветный альбом и листая страницы бархата и кальки. — Вот! Чанёля впервые сильно кольнуло то, что его не заметили. Не в первый раз, к тому же. Обычно его видели издалека, что и не мудрено – с таким-то ростом, легко узнавали по голосу благодаря его басовитости. Говорили даже, что у Чанёля была особенная аура, благодаря которой чувствовалось его приближение. А тут на тебе! Он стоял за спиной, буквально наступая на пятки и зарывшись носом в чужие волосы, а его не заметили. Но это неприятное ощущение было проглочено, поскольку все внимание Чанёль направил на бумажный квадрат. Марки были прекрасны, действительно в идеальном состоянии. Он не понял, когда Бэкхён взял его вспотевшую руку и вытер какой-то тканью (кажется, со словами «Обычно я беру такие марки пинцетом, но вам дам в руки», но Чанёль не был в этом уверен), а затем вставил кончик марочного блока в его пальцы. Краешком сознания Чанёль понял, что это было сделано для того, чтобы из-за влаги они не пошли волнами, чтобы не приклеились к коже и испортили товарный вид. Перед внутренним взором вдруг появились довольные лица всей семьи, и слезы на глазах дедушки, благоговейно принимая такой подарок. Если бы марки были людьми, то можно было бы сказать, что дедушку ждет встреча с возлюбленной, с которой судьба разлучила их около тридцати лет назад. — Беру. Это они. Это точно они! Плевать на цену, в любом случае беру. Он приглушенно повторял это: «Беру! Точно беру!» даже когда, уже стоя за прилавком, Бэкхён бережно вкладывал марки в пакет из специальной бумаги, затем в клеенку и наконец-то между двух бархатистых картонок. Они действительно стоили дорого, но большей частью это были родительские деньги, так что Чанёль без какого-либо негодования отсчитал нужную сумму. Даже если цена была завышена, думал он, то оно все равно стоит всего того счастья, которое принесут эти четыре бумажных кусочка, скрепленных воедино. Даже после всех стадий упаковывания они были очень легки, однако, положив их в папку и сумку, Чанёль почувствовал, что они есть, что они весомы. — Вы так благодарите меня, что я не могу вас так просто отпустить, - произнес Бэкхён, перекладывая альбом с открытками под заевшее «спасибо» все еще не уходящего Чанёля. — Вы интересовались моей коллекцией. Обычно я её никому не показываю, но вам, так уж и быть, покажу. Однако же есть два условия. Бэкхён врал. Он не «обычно» её никому не показывал, подобная формулировка предполагает, что кто-то все же её видел. Он её «вообще» никому не показывал. А отец, наверняка видевший её, все равно не понял всего того значения, которое эта коллекция имеет для Бэкхёна. Тот факт, что он решился её показать и объяснить постороннему человеку, заставил его внутренне вздрогнуть от нетерпения. А так же десять раз мысленно переменить решение. — Я весь внимание, - с серьезностью церемониймейстера заверил его Чанёль. — Первое – вы никому о ней никогда не расскажете. Даже под страхом смерти и под пытками. И второе – для этого нам нужно перейти на «ты». Я не смогу её показать человеку, с которым обращаюсь как с покупателем. Подобное вполне устраивало Чанёля и подогревало интерес к тому, что же он может увидеть. «Столько интриги, может Бэкхён обладает редчайшей маркой, стоящей миллионы?» Почему-то подобная мысль вызывала лишь смех. Дело было явно в чем-то другом. Перед спуском в полуподвальное подсобное помещение Бэкхён на пару секунд замешкался, став в дверном косяке и преграждая путь. Он даже повернулся, снедаемый сомнениями, и уткнулся Чанёлю в грудь, поскольку уже стоял на ступеньку ниже его. Это отрезвило его, но заставила Чанёля поджать губы, поскольку он рассчитал подобное столкновения очередным признаком того, что его не замечают. Альбомы, книги, кляссеры, стопки нераспределенных открыток и фотографий лежали повсюду. Три ряда стеллажей уходили сравнительно недалеко вглубь помещения. Оба парня двигались вперед. Чанёль прикрывал нос рукой от пыли и все равно несколько раз чихнул и откашлялся, таким застоявшимся и пыльным был воздух. В конце путь им преградил очередной стеллаж с альбомами, обозначающий собой конец помещения. — Готов? – спросил Бэкхён, не глядя на Чанёля, и было ясно, что спрашивает он скорее самого себя. «Сейчас он достанет кляссер, а там что-то эдакое лежит». Так думал Чанёль, замерев рядом с Бэкхёном. Однако произошедшее превзошло все его ожидания. Бэкхён не потянулся за альбомом, не вытянул какую-нибудь таинственную коробочку, на черном бархате внутренности которой лежала бы сияющая марка. Он не без усилий двинул весь стеллаж. Сначала влево вбок, затем потянул на себя, позволяя тому открываться, словно двери. Чанёль сразу понял, что в стеллажах встроены маленькие колесики, к тому же посажены они очень низко, благодаря чему кажется, что их вообще нет. Стоило об этом подумать, как он тут же заметил тонкий след-колею на полу – едва видимый, но все же различимый. Такое никогда не увидишь, если не будешь целенаправленно смотреть. Коллекция впечатляла. Не количеством и ценой, а подачей и смыслом. Даже Чанёль, далекий от любых коллекционных дел, почувствовал всю важность, которая придавалась каждой марке. Это не были стопки альбомов или же стеклянных рамок, по одной на марку, нет. Это была карта мира, нарисованная на стене с точками городов, к которым были приклеены прямоугольники и квадраты с характерной зубцовкой. И выглядело это, в блеклом свете ламп и в состоянии сильной запыленности очень эффектно и впечатляюще. — Смысл в том, - поспешил объяснить Бэкхён, вплотную подходя к Чанёлю, — что каждая марка – человек. Для меня они отождествляются с человеком, который её прислал. Обычно я снимаю их с открыток, которые получаю через посткроссинг. Ты же знаешь, что такое посткроссинг? Чанёль не знал, но сразу понял, что подразумевается под этим словом. Общая атмосфера помещения, доверительная речь Бэкхёна и сами марки на стене способствовали этому. — Они должны обязательно быть адресованы мне, чтобы попасть на эту стену. Я снимаю марку с открытки или конверта и клею её на соответствующий город, из которого она пришла. Здесь их уже 118 штук, пока что не было повторов хотя из одного и того же города приходили письма от разных людей. Это можно увидеть. Действительно, в отдельных местах, вроде Токио, Шанхая, Торонто и Москвы ютились практически одна на одной разные марки. — И зачем ты собираешь их так? Признаюсь, что впервые подобное вижу. Бэкхён улыбнулся и даже легонько пнул Чанёля в бок, как бы говоря этим: «Что ж тут непонятного?» — Эта карта визуализирует места, в которых я хочу побывать. Нет-нет, - одернул он сам себя, делая шаг вперед, - не так. Ты никогда не думал перед какой-нибудь поездкой, что едешь в абсолютно незнакомую страну? Не чувствовал себя преждевременно заблудившимся среди толпы людей, с которыми ты не можешь объясниться? У меня уже есть знакомые. Из 41 страны мира. Конечно не друзья, но люди, с которыми, в случае чего, я могу увидеться. И у нас уже есть одно общее увлечение, о котором можно поговорить – посткроссинг. Я не мастак заводить знакомства и мне намного легче начинать разговор с какой-то определенной точки, в которой я силен. Сомневаюсь, что даже ветераны филателии могут меня обскакать, когда дело дойдет до обсуждения марок. Слова лились из него потоком, безудержным искренним потоком эмоций и ожиданий. — А что ты будешь делать, если на карте закончится место? Начнешь новую? На подобное замечание Бэкхён обернулся и улыбнулся, обнажив десна. Ощущение, что все это нереально, какой-то сон, окутало Чанёля, как удушливое одеяло. Было странно смотреть на Бэкхёна с такого ракурса, на карту, которая словно причудливыми кривыми крыльями вырастала из его тела. Белые и гладкие ангельские перья заменили яркие зубчатые марки. — Нет. Если я знакомлюсь с человеком, то снимаю марку со стены. И если спустя какое-то время вся карта будет залеплена марками, то это будет значить, что я провалил исполнения своей мечты. Действовал неправильно. Возможно, я их сожгу. Я иногда думаю об этом и первое, что я вижу, это как огонь слизывает марки, превращая в пепел. Иногда некоторые вещи нужно отпустить. — Ты странный. — А ты что думал? – подавил смешок Бэкхён, поворачиваясь лицом к карте. — Разве может быть нормальным парень, который вместо современных телефонов и сплетен о знаменитостях предпочитает собирать марки и открытки. Я так же из тех странных людей, которые могут купить марку за два миллиона и отправить её незнакомому человеку, «осквернив» почтовым штампом. — У тебя есть марка стоимостью 2 миллиона? – удивленно спросил Чанёль, подходя ближе к стене. — Нет, но если бы была – я бы так сделал. — Ты точно странный. — Повторяешься. * * * После затхлого полуподвального помещения воздух магазина показался Чанёлю свежим ароматом с альпийских лугов. Внезапно и некстати он вспомнил о том, что Бэкхён его несколько раз не замечал. Так человек вспоминает о чем-то неприятном и, пытаясь прогнать эту мысль, еще больше зацикливается на ней. Пережитое волнение уступило месту недовольству. В голове Чанёля начал формироваться план, еще без четких границ и действий, но все же вполне осязаемый и понятный ему одному. — Если хочешь – приходи. Просто так. Я тебе о марках расскажу, и покажу. Здесь есть очень много интересных вещей со своей историей. Если захочешь слушать, конечно же. — Бэкхён принялся рассматривать альбомы и перекладывать отдельные открытки и фотографии. Конечно, Чанёль и не рассчитывал на дружеские проводы, но все равно он чего-то ожидал. Работа – неторопливая и не насыщенная событиями – могла вполне себе подождать. Можно было переброситься парой фраз, обменяться телефонами. «Если хочешь - приходи», - такое можно сказать и нежелательному гостю, надеясь на его добропорядочность и такт никогда больше не показываться на пороге. Хотелось большего. Хотелось быть ближе. Чанёль хотел, чтобы Бэкхён его замечал. Даже тогда, когда его нет рядом. Хотел быть вокруг, и чтобы чувство это было так сильно, что Бэкхён был бы обязан искать Чанёля всюду, хотя бы взглядом и, увидев его стоящего вблизи или вдалеке – внутренне взорваться от радости. Чтобы, даже если он будет это скрывать, расширившиеся зрачки выдали бы его с потрохами. Этот план объединился с пониманием того, насколько сильно Бэкхён любил марки и вполне закономерно появился на свет: быть всюду и всем для Бэкхёна, значит превратиться для него в марки. Чанёль шагал к остановке, с каждой секундой уверяясь, что так он и должен поступить. Достать марок и открыток со всех концов света и высылать их Бэкхёну, не указывая обратного адреса. Без подписи и каких-либо иных опознавательных знаков. Чтобы все отправленные им марки кричали: «Это я! Ты чувствуешь меня?», и заполняли собою пространство стены, как оперение крыльев. Чтобы каждый раз, с нетерпением ожидая новое письмо, он, сам того не зная, ожидал бы молчаливое послание от Чанёля. А затем ожидал и высматривал самого Чанёля. Чтобы. * * * Было трудно найти открытки и марки, отпечатанные в чужих странах, чтобы новость о подобном интересе не выплыла в кругах, в которых Бэкхён мог и наверняка вращался. Но постепенно Чанёль наладил нужные связи, прописавшись на интернет-аукционах; подтянул английский и обзавелся друзьями во всех уголках планеты. Буквально во всех уголках, стараясь достать открытки и марки из разных городов одной и той же страны, чтобы они покрыли собою всю карту. Сначала он слал по одной открытке в месяц. Слал их злобно, опуская в почтовый ящик, словно швыряя в лицо. Спустя полгода он скупил достаточно, чтобы спокойно отправлять их Бэкхёну каждую неделю, а затем и несколько раз в неделю. Он выучил адреса всех зданий почты в пределах города, а чтобы отправить некоторые даже выезжал в соседние поселки. Злоба прошла, и прошла очень быстро. Чанёль сам не ожидал, что подобное настроение очень скоро выдохнется, но чем больше он заказывал и получал разнообразных марок и открыток, тем сильнее он не хотел отправлять их неподписанными. Нечеловеческих усилий стоило ему отказаться от затеи ставить инициалы или иной отличающий знак. А один раз даже не успел опомниться, как поцеловал марку перед тем, как опустить её в ящик для писем. Доставать было поздно, да и привлекло бы ненужное внимание. Чанёль смутился так, что по приходу домой совершенно запутался в мыслях, и хотел было выкинуть все накопленные марки в мусорное ведро, но все же остановил себя на полпути. Он потратил слишком много сил и денег, чтобы просто так избавиться от накопленного. Следующее пустое послание он отправил лишь спустя 3 недели после долгих ночных сомнений. И ему впервые захотелось, чтобы Бэкхён на него ответил. Даже простой точкой. Чанёль вдруг понял, что даже не знает почерка Бэкхёна, и эта мысль прочно засела в голове, червяком поедая решительность доведения плана до конца. Вся затея вмиг показалась ему глупостью и ребячеством. Переломный момент происходящего почтового безумия наступил спустя два года, когда в руки Чанёля попала марка с Маврикия стоимостью почти четыре тысячи долларов. Он знал о Маврикии мало, и даже при сопутствующем ветре и благоволящих звездах вряд ли показал бы его на карте. Это не была красивая или чудовищно редкая марка за два миллиона, но Чанёль захотел попробовать. Проверить. Он вложил её в конверт и отправил с чужого адреса. Из Сеула в Сеул. Только одна марка, без каких-либо объяснений и слов. Чанёль и сам не знал, что делает и на что надеется. Тот глухой звук, с которым легкий конверт упал внутрь ящика, прозвучал как выстрел. Он вдруг понял, что больше не отправит Бэкхёну ни одной открытки. Нет. Расплачиваясь за эту марку с Маврикия, Чанёль уже знал, что это будет последним, что он отправит Бэкхёну в своей навязчивой погоне за его вниманием. * * * Ответное письмо пришло спустя полтора месяца, которое Чанёль усиленно заполнял работой и дополнительными курсами. Письмо с чужого сеульского адреса словно поддерживало начатую игру. Оно было легким, но внутри ощутимо прощупывались очертания прямоугольного картона. Держа в руках конверт, Чанёль мысленно подсчитал, что семьсот сорок шесть дней назад впервые отправил Бэкхёну неподписанную открытку с видом Окинавы и японской маркой в правом углу. Семьсот сорок шесть. Больше двух лет прошло с момента их первой встречи, решения воплотить в жизнь совершенно безумный (сейчас он это понимал) план. Он боялся резать письмо, опасаясь неосторожно откромсать что-то важное внутри. Подержав над паром из кипящего чайника конверт, Чанёль с легкостью открыл его и достал лежащую внутри открытку. Неподписанную открытку с видами маврикийского пляжа. С проштампованной маркой. Той самой, которую он полтора месяца назад отправил Бэкхёну. Чанёль ехал, бежал, летел. Он чувствовал, что его и Бэкхёна, соединяет слово: «Приходи», слово, растянутое в невидимый канат, который втягивался в тело с каждым метром приближения к цели. Он чувствовал, что заполняется мыслью о Бэкхёне, что оружие, которое он все время направлял в чужую сторону, рикошетом попадало в него. Все это время оно попадало в него. Чанёль чувствовал там много, так сразу и так все. А в руке, сжатая и измятая, лежала открытка с изображением лазурной воды. Он вбежал в магазин на автомате. Больше двух лет даже не показывался на этой улице, и все равно вспомнил дорогу. Звон оберега давно стих, а Чанёль все еще не мог отдышаться. Стоял рядом с дверью, пытаясь придумать оправдание, выдавить из себя хоть слово, а грудь поднималась и опускалась, не желая успокаиваться. В голове был сумбур, похожий на чернильное облако хаотичных линий. Все повторилось, как и тогда. Снова «гора», снова ноги и руки, поддерживающая стопку толстых альбомов. И снова, снова эти линии на удивленном лице. Было ли это специально? Были ли эти два года? В тот момент Чанёлю было все равно, потому что целовать Бэкхёна было намного приятнее, чем марку. * * * — Я сразу понял, что это ты, - сказал Бэкхён, протягивая кляссер. В нем были все марки, которые Чанёль высылал ему все эти два года. — Наверное, ты так до сих пор и не понял, но марки штампуют не по прибытию, а отправлению. Все открытки, которые ты кидал в ящик, якобы из чужой страны, не могли быть проштампованы нашей почтой. А иностранной и подавно. К счастью, моя семья занимается этим бизнесом не первый десяток лет, так что я знаю по именам большинство сотрудников городской почты. И меня знают, поскольку я каждый день что-то отправляю и получаю. Они приносили мне все открытки сюда, в магазин. Чанёль с совершенно потерянным видом смотрел на кляссер, на котором сбоку латиницей было чернилами выведено его имя, и впервые почувствовал, какой глупостью занимался. — Спустя год мне передали описание человека, который подозрительно часто появляется у разных отделений почты. Я знал, что это был ты, но убедился в этом окончательно, когда они сказали «высокий, нельзя не заметить». — Я идиот, - подвел итог Чанёль, тяжело опускаясь в кресло и прикрывая лицо рукой. — Я потерял два года на какое-то безумное занятие, когда мог… — Совершенно не безумное, - возразил Бэкхён, беря в руки альбом и рассматривая его содержимое. — Ты очень основательно пополнил мою коллекцию марок и открыток. Ты даже не представляешь, как редки некоторые экземпляры. Вот, например, марка Намибии, еще и выпуск девяносто третьего года – для нашей страны это чудовищная редкость, я её вообще застрахую. А вот эта, из Мексики, хоть и новая, но выпущена тиражом в 500 экземпляров. Я вообще не думал, что смогу подобную заполучить. — Ты думаешь о чем-либо кроме марок? – перебил его Чанёль. — Не знаю. Мне казалась, что я думал о кое-ком определенном больше двух лет. Но этот кто-то считает себя идиотом, а я не хочу думать об идиотах, так что, пожалуй… Ай, стой, не трогай меня там, и не здесь!... Да, целовать Бэкхёна было действительно намного приятнее, чем марку. В семьсот сорок шесть раз приятнее.

@темы: exo, fanfiction

---

Фикбуку нужен такой шериф, ей-богу. А то я устала вытирать кровь, льющуюся из глаз, когда решаю почитать что-то у не проверенных мною авторов. И обычно все начинается ничего так, а потом майндфак, дикшинарифак, лоджикфак и флип зе ворд. Я знаю, что и я не идеальна, но у некоторых просто никакого понятия о том, что такое русский язык и как он работает. DEAN WINCHESTER SLASH SHERIFF

---

if there's no end there can be no beginning

[if there's no end there can be no beginning] exo; baekyeol, krisyeol, R, fairy tale (mystery), romance, drama, au, ooc, in progress, 7733 words. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Посвящаю  кошачий принц и всем, у кого душа пострадала от моего фика the odd-day boy. В планах - миди, но не буду загадывать наперед. Это не совсем songfic, но навеяно словами песни и её настроением. chapter 1 Города Зандур не существует. Бэкхён и так, и эдак вертит карту в руках, всматриваясь в точки с названиями на ней, приближает на расстояние сантиметра к лицу (так вообще ничего не видно), отдаляет на расстояние вытянутых рук (так видно всё, но не то, что нужно). Он хмурит переносицу, хмыкает выразительно, словно подозревает карту в заговоре против человеческого желания доехать туда, куда хочется, и кладет разноцветный кусок бумаги на стол. Города Зандур попросту нет. Стра-а-а-анно, думает Бэкхён, превращая глаза в две щелочки. Он путешествует по Германии уже два месяца, переезжая из города в город, двигаясь на юго-запад от Берлина через Потсдам, Лейпциг, Нюрнберг и десятки мелких посёлков. Со стороны кажется, что Бэкхён просто богатый временем и деньгами странник, который может позволить себе изучить страну вдоль и поперёк. На самом же деле он ездит с определенной целью – починить часы на цепочке, что достались ему от прадедушки: золотые, с витиеватой резьбой и крышкой, что напоминает витражную розу Собора Парижской Богоматери. Красивые, словно скрывающие старинную тайну. Затраты не оправдывают себя, но Бэкхён, не расставаясь с часами ни на минуту (он даже кладет их во время сна под подушку), чувствует, что должен их починить. Он катается по стране, обходя все самые известные часовые мастерские каждого города, но ни у кого нет какой-то-там детали, и еще вот-такой-вот детали. Механизм старый и уникальный – современные шестерёнки не подходят, только и разводят руками седобородые часовщики. Бэкхён недовольно надувает щеки, хмурится, как обиженное дитя, и выдвигается по направлению новой точки на карте. Он успокаивает себя тем, что соединяет приятное с полезным, рассматривая быстро сменяющиеся немецкие ландшафты за окном: за землями Берлина и Бранденбурга идут Саксония, Тюрингия и Бавария. Два дня назад он пересекает границу Баден-Вюртемберга, попадая из Аугсбурга в Ульм. Ульм, с его красными и темно-бежевыми треугольными крышами домов, выложенных черепицей, сразу же пленяет Бэкхёна. Он проводит три часа, сидя внутри самого высокого в мире собора, рассматривая его убранство и барельефы, и даже поднимается наверх колокольни по каменной винтовой лестнице. У него дрожат ноги, подкашиваемые сильным чувством восхищения. За два дня он успевает возненавидеть картофель, из которого швабы, кажется, делают всё, включая конфеты и торты, но полюбить диалект и пристраститься к уменьшительно-ласкательному суффиксу «ле». Жители Ульма не тыкают в него пальцами, не смеются с акцента и спокойно лепечут фразы со скоростью пулеметной очереди. Бэкхён понимает, что лучше лишний раз не спрашивать дорогу, а то можно забрести в какое-нибудь болото и выйти через неделю в районе Штутгарта. Это еще если повезёт. Он обходит часовые мастерские из своего списка, по очереди вычеркивая каждый, где ему отказывают. «Впервые видим, нет деталей, простите великодушно, герр иностранец», извиняются перед ним, возвращая семейную реликвию. Бэкхён вздыхает, в свою очередь извиняется за беспокойство, кладет часы в карман и уходит. Он поглаживает рельефную поверхность, в тысячный раз исследуя часы пальцами, не чувствуя сил прекратить подобное занятие. Бэкхён одержим желанием починить часы, заставить их вновь отсчитывать время. Вместе с ними он тоже сможет двигаться вперед. Механизм просит и умоляет, готов поклясться Бэкхён. На Библии, Коране, Торе и вообще на всём, к чему попросят приложить руку. — Я не могу починить эти часы, - произносит старый и сгорбленный годами сидячей работы мастер, и Бэкхён в очередной раз вздыхает (что ж, этого можно было ожидать). — Но я знаю того, кто сможет это сделать. Сердце Бэкхёна делает двойное сальто в груди, карие глаза впервые за пару месяцев загораются надеждой. Кажется, ему даже салютуют лыжники прямиком из Альп. Если это правда, думает Бэкхён, то я готов вновь полюбить картофель и пробежать, кукарекая, по главной площади города. Он подхватывает протянутые стариком часы и спешно кладет в карман, похлопывая по ткани, словно успокаивает сломанный механизм - «потерпи еще немного, уже скоро». — И к-кто же это? – заикается он, доставая блокнот и ручку. — Это мастер из небольшого городка Зандур, запамятовал имя, но оно и не нужно – часовая мастерская у них одна. Бэкхён выводит корявым почерком «Зандур», закусив кончик языка и совершенно не стараясь скрыть улыбку. Мастер – герр Баум – тоже улыбается, только как-то особенно хитро, сверкая зелеными глазками из-под крупных стёкол очков. Бэкхён списывает это на национальную особенность и врожденную доброжелательность швабов; на самом же деле – он за своим счастьем не видит ничего дальше собственного носа. Зандур. Занд Ур. Песочные часы, как интересно, думает Бэкхён. — Этот город далеко? — Нет, километров семьдесят от Ульма вниз по Дунаю. Автобус ходит дважды в день от Цинглерштрассе. Вы же очень хотите их починить? Он еще спрашивает! Бэкхён гоняется за этим не один день, словно кот за призраком своего хвоста. — Очень, - отвечает он и так усердно ведёт головой, чтобы сразу стало понять, каких безграничных размеров это «очень». — Хорошо, просто замечательно, - говорит старый мастер, поглаживая пальцем свои седые усы, плохо скрывающие всё еще хитрую - доброжелательную - улыбку. — Автобус отходит без пятнадцати шесть. И вот Бэкхён сидит в кафе, хотя практически на чемодане, ждёт пяти часов, чтобы подорваться с места и полететь на Цинглерштрассе. Карта, скомканная в трёх местах, лежа на столике, в свою очередь недовольно смотрит на Бэкхёна. Зандура нет. Нюхай карту, жуй, свети ультрафиолетом – город не появиться. Правда, мастер сказал (и что это он так подозрительно улыбался?), что это «городок», думает Бэкхён, поглаживая пальцем лежащие в кармане часы. Бэкхёну всё равно (почти – любой занервничает, не зная, в какие немецкие дебри его направили), главное – чтобы в этом Зандуре починили сломанный механизм. Может, город такой крошечный, что его даже на карту не поместили? Пожалели каплю чернил? Бэкхён думает, что всё происходящее – очень символично. Зандур. Город Песочных часов. Водитель автобуса как-то странно, словно понимающе, заводит голову назад, когда Бэкхён называет место своего назначения. До Зандура – двадцать четыре евро. Бэкхён расплачивается и втаскивает за собой красный чемодан на колёсиках, отдуваясь от затраченных на подобное действие сил. Вместе с ним получается четыре пассажира. Не смотря на небольшое количество – это лучше, чем быть совсем одному в дороге непонятно куда, и Бэкхён успокаивается, разваливаясь на сидении. Быть в дороге – приятно. Не смотря на то, что за окном мелькают либо деревья, либо спокойная гладь Дуная, нежащаяся в лучах солнца. Несмотря даже на то, что Бэкхён, отличающийся великолепным чувством ориентира на местности и невидимым компасом в голове, не понимает, в какую сторону движется автобус. — Зандур, - сообщает водитель, тормозя свой транспорт спустя час после начала путешествия. Бэкхён спускает со ступенёк автобуса свой чемодан, борясь с желанием спихнуть его вниз и зажимая подмышкой лямку рюкзака, накинутого на одно плечо и норовящего упасть. Вокруг – деревья, одна деревянная лавочка, дорога без асфальта, уходящая куда-то вглубь лиственной чащи, и никакого (даже самого захудалого и облезлого) знака остановки. Бэкхён поворачивается с явным намерением задать вопрос: «А точно ли это то место, что мне надо?», но успевает только раскрыть рот. — Удачи! – восклицает немец, закрывая дверь. Автобус срывается с места, прокручивая задние колёса, выдавая облако белого дыма и запах резины. Даже подмигивает красными фарами перед тем, как скрыться за поворотом. Бэкхён думает, уместно ли бежать за автобусом, размахивая руками и просясь обратно. А еще – реально ли на ходу запрыгнуть в окно, если оно – чисто теоретически – будет открыто. Он тянет вперед руку, как бы говоря этим жестом «постой», но транспорта уже и след простыл. Мысль о часах, лежащих в кармане джинсов, возвращает Бэкхёна в реальность. «Нет ничего страшного в том, чтобы идти по разбитой дороге в сгущающихся сумерках непонятно куда», – успокаивает себя он, громко сглатывая слюну, сильнее сжимая ручку чемодана и делая шаг вперед. Ничего страшного, как же. Дорога тянется медленно; Бэкхёну вообще кажется, что она удлиняется по мере того, как он по ней продвигается. Деревья устрашающе размахивают ветками, словно сегодня Хэллоуин, смыкаясь над головой. Он идет не больше километра, но чувствует себя так, словно преодолел марафон в Монако. Десятикилометровый уж точно. — Я же не трус? Не тру-у-ус, - разговаривает сам с собой Бэкхён, волоча чемодан по колдобинам, оглядываясь по сторонам и борясь с ощущением, что за ним наблюдают из-за тёмных кустов. Когда впереди, наконец-то, виднеется свет, Бэкхёну хочется упасть на колени и в приступе благодарности припасть губами к земле Баден-Вюртемберга. Он ускоряет шаг, обосновывая образовавшуюся легкость в теле тем, что свет в конце туннеля дает надежду, радуясь поэтичности мысли. К нему возвращается веселость, он даже успевает пожалеть, что не попробовал спагетти из картофеля в ульмском ресторане, когда коридор из деревьев оказывается за спиной. Бэкхён охает. Отпускает ручку чемодана, прикладывает ладонь к груди и охает еще раз. Зандур оказывается красивым и старинным – это видно сразу – городом. Он, окруженный со всех сторон лесом, выглядит не таким уж крошечным, как можно было подумать. Посередине, возвышаясь над черепичными крышами двух- и трехэтажных домов, стоит внушительных размеров башня с часами, показывая полвосьмого вечера – громадные стрелки четко видны издалека. Везде горят уличные фонари, хотя их свет получается не ярким, а немного рассеянным, туманным; на улице, к тому же, еще сравнительно светло само по себе. Зандур выглядит городом из сказки, волшебным костром посреди тёмного леса. Бэкхён не просто бежит, а летит вперед, с открытым от удивления и восхищения ртом, преодолевая несколько сотен метров за минуту. С момента входа в город начинается дорога из гладких, явно сточенных временем, булыжников, но колеса чемодана всё равно тарахтят на всю улицу. Бэкхён засматривается на уличный фонарь – ему кажется, что там внутри не лампочка, а огонь от керосина. Он сразу же решает задержаться в городе минимум на неделю, чтобы вдоволь насладиться ощущением попадания в другую эпоху. — Милок, ты откуда будешь? – обращается к Бэкхёну какая-то миловидная женщина, выходя из дверей дома. — Из Ульма, - отвечает он, замечая, что та как-то многозначительно ведет бровями, услышав название города. — Меня направили сюда, сказали – здесь могут починить мои часы. Женщина улыбается и смотрит вниз на трехцветную кошку, что выписывает у её ног знаки бесконечности. — Конечно-конечно. Всё починят. Только не сегодня уже, мастерская закрыта, время позднее. К тому же для начала тебе надо найти место для ночлега, - женщина делает паузу, присаживаясь на корточки и поглаживая кошку, что мурчит и выгибает спину от удовольствия. — Отелей у нас нет, я тебя не могу принять, а вот у фрау Гюнтер есть комната. Ты иди прямо, а потом на втором повороте – налево. Отсчитаешь четвертый дом, перед дверью еще кресло-качалка стоит, не ошибешься. — Спасибо, - произносит Бэкхён, и идет туда, куда ему сказали, на удивления не чувствуя сверлящего взгляда в спину, сопровождающего его всё время пребывания в Германии. Находиться в Зандуре легко. Бэкхён заочно влюбляется в город. Перед дверью действительно стоит плетеное кресло-качалка. Бэкхён с приятным удивлением отмечает про себя, что в городе явно нет никакой преступности, раз жители так спокойно оставляют на улице недешевые вещи. — Фрау Гюнтер? – спрашивает Бэкхён, трижды стуча в массивную деревянную дверь. В окне показывается голова в кружевном чепце, несколько секунд рассматривая необычного посетителя явно не местной национальности, и исчезает. Дверь, без звуков поворачиваемых ключей и засовов, спокойно отворяется. — Это я, вы что-то хотели? – улыбаясь, интересуется фрау Гюнтер, поправляя лезущие из-под чепца седые кудри. — Мне сказали, что у вас можно снять комнату на ночлег. Для начала – на неделю, а там не знаю. Бэкхён старается всем своим видом выразить добрые намерения, чтобы немка не побоялась впускать в дом иностранца. Но та даже не раздумывает. — Конечно, проходите, - говорит фрау Гюнтер, ставая боком и приглашая Бэкхёна в дом жестом руки. Так просто, удивляется Бэкхён, втаскивая в дом чемодан. — Хорошая комната, на втором этаже, ванная и туалет общие, в конце коридора, надеюсь, вас это не смутит. «Не смутит. И не в таких условиях жил». Какой-то пожилой мужчина, наверное – муж фрау Гюнтер, внимательно изучает Бэкхёна взглядом из-под густых косматых бровей, держа в руках газету. Выглядит это комически грозно. — Кстати, окна выходят на часовню, - продолжает фрау Гюнтер, - нашу главную достопримечательность. До неё рукой подать, через четыре крыши всего лишь. Чай с молоком будете? – Бэкхён не успевает ответить, как старушка уже ставит железный чайник на плиту. — А что насчет оплаты? — Дорогой, как ты думаешь, сколько берут в городе? – обращается фрау Гюнтер к своему мужу, что только повыше поднимает газету, словно закрываясь ею. — Пусть будет двадцать четыре, - бурчит мужчина. — Не обращайте на него внимания, он всегда выглядит недовольным, - говорит старушка шепотом Бэкхёну, улыбаясь мелкими морщинками вокруг глаз и рта. — Пойдемте, я вам комнату покажу. Кстати, как вас зовут? А вязаные носки вы любите? Спустя полчаса Бэкхён уже удобно устраивается на своем новом месте жительства на следующую неделю. От чашки поднимается пар, выплясывая в воздухе белыми завихрениями. Солнце, наполовину спрятавшееся за деревьями, машет на прощание закатными лучами, а фрау Гюнтер, сидя в кресле, тараторит без умолку: то говорит о Зандуре, то расспрашивает Бэкхёна о его родной стране, то переводит тему на премудрости закатывания банок с ежевичным вареньем. Она говорит с узнаваемым швабским диалектом, так что приезжий понимает текст через слово, но постоянно кивает головой, словно он весь внимательность. Молоко в чае настолько свежее и приятное на вкус – Бэкхён ни разу такого не пробовал – что спрашивает об этом хозяйку дома. В больших городах такого не продают. Фрау Гюнтер загадочно улыбается, расправляя складки юбки, и говорит что-то непонятное о Зандуровских полях. Бэкхён удивляется, потому что по его наблюдениям рядом нет никаких полей, да и вообще никакого домашнего скота, но улыбается и довольно отсербывает из чашки. В Зандуре нет телефона и телевиденья, единственное и любимое горожанами средство связи – письма. Часто они носят их адресату сами, в противном случае раз в два дня почтальон отвозит письма в Кирхенбух, откуда они расходятся дальше. Бэкхён замечает, что в Зандуре нет линий электропередач и каких-либо проводов, но электричество работает. Непонятно, как жители зарабатывают, потому что в городе, кажется, толком нет работы, и почти не приезжают туристы. Фрау Гюнтер только машет в ответ на эти слова рукой, как бы говоря, что у них всё есть и всё нормально. Зандур – странный. Но Бэкхёну тут нравится. Разве что настораживает тот факт, что его мобильный телефон не ловит сеть. Хозяйка дома вновь успокаивающе машет худой морщинистой рукой, рассказывая о каких-то горах, из-за которых не доходит сигнал. Бэкхён удивляется – горы в этой части Баден-Вюртемберга? Он не помнит подобного, а ведь очень хорошо изучил карту. Но когда выглядывает в окно, то замечает, что вокруг города действительно есть горы. Как я их не увидел раньше, удивляется Бэкхён, рассматривая конусообразные вершины. Странно. — Фрау Гюнтер, мне надо починить часы, - говорит Бэкхён, когда старушка, устав разговаривать, наконец-то замолкает. — Мне сказали, что в Зандуре есть мастер, который сможет мне помочь, потому что все другие лишь разводили руками. — Конечно есть, у нас самый лучший мастер, он вам понравится и всё починит, - уверяет его хозяйка дома, делая странный акцент на слове «всё» (и не менее многозначительный на «нравится»). — Завтра сходите, мастерская прямо в часовне, на первом этаже, не ошибетесь. Бэкхён думает, что в этом городе вообще никто и никогда не ошибается. Не смотря на позднее время – на улице удивительно тепло, нет ни намёка на ночную прохладу. Бэкхён засыпает у открытого окна, к которому приставлена кровать, положив голову на скрещенные руки, не заботясь о том, как завтра будет болеть всё тело из-за неудобной позы. Зандур странный, но Бэкхёну тут очень нравится. И, кажется, это взаимно. chapter 2 Утро встречает Бэкхёна таким сильным запахом кофе, что ему кажется, будто рядом сгорели кофейные плантации. Словно весь город одновременно варит этот утренний напиток, думает он, разминая затекшие плечи и ноги. В принципе – он не далёк от истины. Бэкхён не заказывал завтрак, более того – они с фрау Гюнтер не договаривались о полном пансионе. Но когда он (уже полностью проснувшийся и переодетый) спускается на кухню, то его ждёт отдельная тарелка и третий стул за круглым столом. Герр Гюнтер, причмокивая кофе, читает утреннюю газету, не одаривая Бэкхёна и мимолетным взглядом, но хозяйка начинает мгновенно хлопотать вокруг. Приезжий сначала пытается отнекиваться (на что пожилой мужчина только многозначительно хмыкает, не отрывая взгляда от печатных букв), а фрау Гюнтер чуть ли не силой усаживает парня на стул, надавливая на плечи. Багет, который Бэкхён разламывает пальцами, оказывается таким свежим и теплым, что от хлебной мякоти исходит дым. Вместе с тремя видами доселе невиданного соуса, ветчиной и сыром всё идет на ура, наполняя тело ощущением сытости и удовольствия. Кофе оказывается без сахара и настолько горьким, что Бэкхён заходится в кашле. Герр Гюнтер же довольно кряхтит, пряча улыбку за выпяченной нижней губой. «Как нашкодивший школьник». Несмотря на подобное происшествие – Бэкхён чувствует умиротворение. Утро и должно быть таким, думает он, вставая из-за стола и благодаря хозяев за еду. Хотя часы – как всегда – при нём, он проверяет карманы. Задумывается, забывает о проверке, прощупывает круглый механизм еще раз и только тогда успокаивается. Его обычный ритуал. К десяти утра Бэкхён выходит из дома. Город, что во вчерашних сумерках казался чуть ли не заброшенным, но не менее пленительным своей старинной красотой, теперь же галдит со всех сторон. Хотя Зандур не может похвастаться большим наплывом туристов, никто не относится к Бэкхёну как к иностранной диковинке, отличающейся не только внешними данными, но еще говором и поведением. Какая-то женщина выливает ему под ноги воду из черпака, целясь в нагретые утренним солнцем камни. Незнакомый мужчина, представившийся герром Тринкеном, приглашает Бэкхёна на вечернее пиво прямиком из Баварии, словно они с ним друзья. У мужчины закручены вверх усы, и он постоянно держится за свои подтяжки, натянутые на круглом пивном животе. Приезжего зазывают в кондитерскую, в кафе на глинтвейн и просто в гости. Все спокойно называют его по имени, чему Бэкхён не сильно удивляется, потому что скорость распространения сплетен в мелких городах никогда не поддавалась исчислению. Уж не снится ли мне это всё, думает кореец. Слишком всё похоже на фильм с утрированным представлением о немцах. Но тут другая женщина выливает ему на кроссовки воду, рассыпается в извинениях, и Бэкхён понимает по хлюпающему звуку внутри обуви, что нет, не снится. Приходится возвращаться и переобуваться. Он входит в часовую мастерскую вместе со щелчком минутной стрелки на часовне, показывающей без пяти минут одиннадцать. Три золотых колокольчика («И зачем столько?») на двери звенят в разнобой. Бэкхён открывает рот от неописуемого удивления. Часы всех форм и размеров занимают каждый свободный угол помещения: ручные, карманные, песочные, настенные, настольные и напольные, с маятниками, с кукушками и шишками на цепочках. Электронные, как успевает заметить Бэкхён, сиротливо лежат сваленные в одну кучу в картонной коробке – они явно не в фаворитах у местного мастера. В помещении стоит лишь один звук – бесконечное синхронное тиканье, хотя половина часов показывает разное, совсем не местное время. И как в этом царстве часов можно жить и сосредоточенно работать, думает Бэкхён, мотая из стороны в сторону головой. Он замечает кончики светлых волос, торчащие из-под длинного стола в дальнем углу мастерской. — Извините! – Бэкхён не замечает, что выкрикивает слово из-за надоедливого монотонного тиканья. Светлая голова от неожиданности стукается о столешницу, лежащие на ней шестеренки подпрыгивают на месте и разъезжаются в разные стороны. Человек шипит, потирая ушибленное место, и встает во весь рост. У Бэкхёна пропадает дар речи, потому что перед ним стоит совсем не немец, и совсем не старый мужчина, которым – по его мнению – должен быть уважаемый часовых дел мастер, а красивый парень-азиат выше Бэкхёна, в зелёной майке и фартуке из кожи с множеством мелких кармашков и торчащими из них инструментами. — Кореец? – спрашивает Бэкхён со смесью удивления и надежды. Парень раздумывает несколько секунд, приглаживая свои торчащие в разные стороны локоны, прежде чем утвердительно кивнуть головой. — Чем могу помочь? – спрашивает он по-корейски. У Бэкхёна происходит разрыв шаблона, раскол айсберга и разлом земной коры в области Анд. Потому что у высокого незнакомца удивительно низкий и вкрадчивый голос. Кажется, ниже только ядро Земли. Его «чем могу помочь», звучит так, словно он наркодиллер, сутенер или демон, предлагающий сделку в обмен на душу. А может всё это одновременно. Бэкхён сглатывает, ежась под чужим изучающим взглядом. — Вы мастер? — Нет, подмастерье. Мастер уехал покупать новые детали. Но я тоже могу починить ваши часы. — Как вы догадались? – удивляется Бэкхён, мгновенно хватаясь за карман с неработающей семейной реликвией. Подмастерье ухмыляется и разводит руками, как бы предлагая Бэкхёну осмотреться вокруг. — Вы приезжий, и наверняка пришли в часовую мастерскую этого малоизвестного города не для того, чтобы спросить, как пройти в библиотеку. — И то верно, - улыбается Бэкхён, мысленно стуча себя по лбу за глупый вопрос. — Меня направили к вам из Ульма, сказали, что вы сможете мне помочь. Золотые часы попадают из кармана на стол, осторожно опускаемые за золотую цепочку на его гладкую деревянную поверхность. Подмастерье сметает мешающие детали в сторону, пододвигает специальное увеличительное стекло на гнущемся штативе и сосредоточенно осматривает часы со всех сторон, держа их в руках. Бэкхён против воли упирается руками в стол и сам подается вперед, думая о том, что же видит этот человек. Может, он мысленно уже разобрал и собрал часы? Их лица так близко, что Бэкхён задерживает дыхание, рассматривая чужие подрагивающие ресницы. Ресницы, часы, ресницы, часы. Бэкхёну совестно перед семейной реликвией, что ему приятней смотреть на парня. Подмастерье достает какой-то тонкий инструмент, ловко открывая им заднюю крышку. Затем кладет часы на стол и достает из них несколько тонких деталей. — Хм-хм… - глубокомысленно мычит парень, убирая с глаз кудрявую челку и обнажая красивый лоб. Подмастерье бросает на Бэкхёна беглый взгляд, и оглядывается назад, рассматривая разнообразные часы на полках. — Починить можно… Бэкхён знает этот тон и то, что ничего и никогда не дается в жизни просто. — Но? — Но нужны детали, очень старые и редкие. Я знаю, у кого их достать, напишу нужному мастеру, но письмо отвезут только завтра, так что сами детали приедут в лучшем случае через неделю. У подмастерья голос низкий, бархатный. Он упирается руками в стол, напрягая мышцы, так что четко вырисовываются вены. Он дергает головой, убирая этим движением волосы с глаз, и смотрит на часы сосредоточенно и серьезно. Бэкхён в этот момент теряет голову, или верней то, что от неё осталось, потому что основную часть снесло еще в первую секунду их встречи. В такие моменты говорят о бабочках в животе. У Бэкхёна же внутри целый террариум и он согласен ждать хоть целый месяц. — Насчёт цены… — Заплачу любую, вы, главное, не торопитесь, - отвечает Бэкхён спешно, на что подмастерье одаривает его очередным изучающим взглядом карих глаз. Часы тикают, как обезумевшие, в разнобой. Бэкхёну кажется, что что-то подобное сейчас происходит внутри него. — Вы вчера приехали? — Да, - выдыхает Бэкхён. — Но как…? — Вы заснули на подоконнике, - отвечает парень, складывая разнообразные шестерёнки в ладонь. — Я живу на третьем этаже тут, в часовне, и всё видел. Если бы Бэкхён мог, он бы сейчас пробежался по стенам. — Надеюсь, вам понравится в Зандуре. Я напишу, когда придут детали, - говорит подмастерье, поворачиваясь к Бэкхёну спиной и начиная перекладывать какие-то коробки. И это всё? На лице Бэкхёна отражается весь объем его разочарования. Он хочет что-то сказать, но не знает что. Смотрит на высокое тело впереди и мнёт штанины джинсов в нерешительности. В конце концов, прощается по-немецки и выпрыгивает из мастерской под звон дверных колокольчиков, теряясь в собственных мыслях. Ему нужен какой-то план, нужно наперед продумать диалоги, чтобы не выставить себя полным идиотом. Может, расспросить о подмастерье фрау Гюнтер? Летнее солнце неистово греет землю, и Бэкхёну кажется, что от его головы сейчас повалит пар. Он вспоминает (весь этот мыслительный процесс длился не более двух секунд), что забыл спросить имя человека, который собирается починить дорогую ему вещь. Это выглядит некрасиво. Бэкхён решительно выдыхает, разворачивается, приоткрывает дверь мастерской и засовывает в образовавшуюся щель свою голову. — Как вас зовут? — Что? – переспрашивает подмастерье, не расслышавший вопроса из-за звона колокольчиков. — Как вас зовут?! – повторяет Бэкхён громче. Тиканье часов словно затихает. Кудрявый парень несколько секунд смотрит на приезжего, так что тот ежится под таким внимательным взглядом и уже жалеет о вопросе и о том, что вообще родился на свет. Бэкхёну кажется, что подмастерье на секунду улыбнулся, но его лицо всё равно остается до невозможности серьезным. — Пак Чанёль. Бэкхён кивает головой, усиленно пытаясь съесть верхнюю губу от смущения, и закрывает дверь. Он отходит на несколько шагов, замирает, подлетает к двери и дергает её на себя, вновь просовывая внутрь одну лишь голову. — А меня Бён Бэкхён, - говорит он, пока звенят три колокольчика, и отскакивает от мастерской, словно испуганный кузнечик. Это выглядит смешно, Бэкхён это понимает, но ничего не может с собой поделать. Он бежит по улице вприпрыжку, прижимая к пунцовым щекам руки, мысленно повторяя про себя одно и то же имя: «Чанёль». chapter 3 «Потом, в воспоминаниях, все в этой поездке представлялось ей сплошь прекрасным, - бывают такие ничем не примечательные часы или дни, которые воспринимаешь просто как переход от вчерашней радости к завтрашней, а оказывается, в них-то самая радость и была». По прошествии трёх дней в Зандуре Бэкхён всё чаще вспоминает Фицджеральда, без лишнего удивления обнаруживая, что он был прав. Чтобы обойти весь город вдоль и поперек требуется не более двух часов. Даже при условии, если идти прогулочным шагом, с отвлеканием на нюхание цветов и приветствие людей. Бэкхён уже считается своим в Зандуре и вечерним завсегдатаем пивной на Бирплац, постоянно споря с местными немцами о состоянии дорог, качестве отопления и перебоях в электричестве. Словно он с рождения живет в этом городе (временами ему кажется, что это действительно так). Он чокается кружкой с герром Тринкеном, утопая губами в мягкой пивной пене, и под конец вечера уже начинает понимать швабский диалект, будто он его родной. Правда на утро, с весьма тяжелым подъемом с мягкой постели, он забывает даже самые простые немецкие слова. Девушки шлют ему письма, так что фрау Гюнтер устает за день с десять раз подниматься и опускаться по лестнице, принося ему корреспонденцию. Бэкхён не без сожаления сжигает их в керамической тарелке с глубоким дном – он не хочет давать ложную надежду. Никому. Даже себе. Ему нравиться в Зандуре, но он не планирует оставаться в нём навсегда, не хочет привязываться к кому бы то ни было. Но то, что Бэкхён хочет, и что получается в итоге – две абсолютно разные вещи. Бэкхёну кажется, что он уже полностью изучил Зандур, но затерянный в лесу немецкий городок не перестает его удивлять: внезапными тупиками, которых вчера не было, незнакомыми углами и неизведанными фасадами домов («Я же помню, что было не так!»). На ум приходит сравнение с живым лабиринтом, который прислушивается к движению человека внутри и меняется по собственной воле. Бэкхён хочет, чтобы город сохранял свою загадочность. Зандур слушает и повинуется, переставляя улицы местами и заламывая ощущение времени. Неизменным остается лишь часовня с мастерской, к которой Бэкхёна тянет, как к центру мощного магнита. Вся его жизнь в Зандуре крутиться вокруг Чанёля. Ему даже кажется, что все тупики в городе появляются для того, чтобы, в конце концов, привести к нему. * * * — А что ты делаешь? – интересуется Бэкхён, сидя в мастерской. Он приходит без спросу и договоренностей, отмахивая от себя мысль о навязывании своего общества вечно серьезному и неулыбчивому подмастерью. Чанёль не прогоняет его, изредка бросая в его сторону косые изучающие взгляды, но и не изображает радушный прием с хлопушками, танцами и объятиями («Мечтай, Бэкхён, мечтай!»). С момента их первой встречи он больше не одаривает приезжего улыбкой, даже самой кривой усмешкой, вечно ковыряясь во внутренностях часов, словно ничего увлекательнее этого занятия не существует и в помине. Бэкхён хочет большей живости в их общении. Но Чанёля, похоже, очень сложно растормошить, расположить к себе; завоевать его доверие – вообще за гранью фантастики. Приезжего посещают мысли подойти к подмастерью, вырвать инструменты из рук, отбросить в сторону, встряхнуть парня за плечи и потащить на улицу. Но страх остаться без жизненно важных органов сильнее этого желания, потому что Чанёль, как оказывается, мастер на все руки и кроме всего прочего вырезает фигурки из дерева. Перспектива получить резцом или молотком меж глаз не сильно радует, так что Бэкхён довольствуется созерцанием Чанёля и его напряженных рук за рабочим процессом. — Чем ты занимаешься? – повторяет Бэкхён перефразированный вопрос. Спрашивать дважды уже входит у него в привычку. Чанёль молчит («Игнорируешь, да?»), полностью поглощенный работой. Он ведёт рубанком по задней стенке корпуса часов, что выпускает из себя завитую стружку, затем откладывает в сторону и смахивает деревянный серпантин на стол. По мнению Бэкхёна Чанёль делает штуки. Иначе всё это волшебство, что творят его руки с механизмами, не поддается обозначению. Делает всякие штуки с другими штуками. Чанёль может запросто разобрать и собрать по памяти часы, и Бэкхён восхищается этим его умением, потому что сам не может и с пятого раза вставить правильной стороной батарейки в пульт телевизора. Приезжий наблюдает за тем, как подмастерье крутит какие-то металлические колёсики в напольных часах, сдувая с глаз надоедливую светлую челку, и мысленно желает самому стать тикающим механизмом. А Чанёль, как истинный джентльмен (ведь по его вине у Бэкхёна шестерёнки сломались в голове) и будущий мастер будет обязан его починить. Многократно выделывая всякие штуки, думает Бэкхён, покрываясь стыдливым румянцем. В идеале устранение «проблемы» должно стать делом всей Чанёлевой жизни. Солнце пробирается в большие грязноватые окна часовой мастерской, позволяя видеть всю летающую по мастерской пыль. — А ты не думал о том, чтобы вернуться домой? – как бы невзначай интересуется Бэкхён. Чанёль замирает с пинцетом в руке, которым он пересчитывал мелкие драгоценные камни, предназначенные для инкрустации дорогих часов. Он впервые за четыре дня их знакомства пристально смотрит в глаза Бэкхёна; от этого взгляда парень теряется и съеживается всем телом, чувствуя пробегающую по спине дрожь. — Я не могу сейчас уехать, у меня контракт с мастером, - наконец-то отвечает он с неожиданно печальным выдохом, который не ускользает от Бэкхёна. — А когда он закончится? — Когда истечет его время. Чанёль отвечает, как отрезает, вновь принимаясь за работу, и Бэкхёну опять хочется подбежать, вырвать инструменты из чужих рук и расспросить поподробнее о так званом «контракте». Ему кажется, что подмастерье пашет в этом городе, как раб на плантациях, что над ним издеваются, держат силой, отобрав документы. «Да откуда в Зандуре столько часов, в конце-то концов?!» — А это скоро произойдет? Чанёль измученно закатывает глаза, злобно бросает пинцет на стол, встает и вихрем уноситься в свою комнату, взбегая по ступенькам. Бэкхён ждет около десяти минут, не спуститься ли подмастерье, но парень и носа не показывает. Приезжий понимает, что перешел грань: со всей силы дернул на себя дверь чужой души, увидев маленькую щель и заслышав неуверенный и робкий скрип. Он тут совсем одинок, среди всех этих немцев, думает Бэкхён, шагая по улице. Чужой и неподходящий. Хотя Чанёль, на первый взгляд, вполне себе наслаждается жизнью и работой с часами, приезжий парень почти уверен, что он так любит все эти механизмы из-за скрывающейся в душе безысходности собственного положения. Занимает себя работой, чтобы не думать обо всём этом, но наверняка делает пометки или зарубки на стене, подсчитывая дни. Ждёт. Бэкхён знает, что ему когда-нибудь придется уехать. Из Зандура, из Германии. Вернуться домой в привычный влажный климат и суету мегаполиса. Он хочет, чтобы Чанёль уехал вместе с ним. * * * Бэкхён много читает, отдыхая душой и телом от компьютера и телефона. Берёт с возвратом в местной лавке книги: легенды Германии, рассказы о швабах и записки путешественников. Он даже подумывает о том, чтобы записать свои впечатления и позже оформить в полноценную книгу заметок о стране. Правда, думает он об этом в редких перерывах, когда его мысли не заняты Чанёлем. Бэкхён лежит, сидит, облокачивается и распластывается на подоконнике, листая страницы потрепанных фолиантов. Фрау Гюнтер постоянно причитает, что он вывалится из своего окна и сломает себе «всё на свете!», хлопает руками и цокает языком. Опасения добродушной старушки кажутся ему смешными и беспочвенными, потому что Бэкхён не столько читает, сколько сосредоточенно высматривает фигуру Чанёля в окне его спальни на третьем этаже часовни. Он понимает, что это выглядит уже слишком, но не в силах противиться искушению и желанию чаще видеть полюбившуюся светлую голову (иногда Бэкхёну везёт увидеть и тело, подсматривая за чужим переодеванием). — Чанёль! – кричит Бэкхён, махая подмастерью рукой в приветствии, когда видит его в окне. От его громкого голоса пугаются голуби на соседней крыше, разлетаясь в разные стороны. Его усиленно игнорируют, отчего Бэкхён подается вперед, готовясь добиться цели и привлечь внимание нужного человека: — Чанёль!!! Эй, Чан… Не зря причитала фрау Гюнтер. Бэкхён соскальзывает ягодицей с подоконника и не совсем эстетично летит вниз, не успевая даже испугаться. Привет, брусчатка, приятно познакомиться. Парень плюхается на камни, испытывая куда меньше боли, чем ожидал. Они, словно пластилин, прогибаются под весом его тела и чуть ли не выплевывают его обратно, как на батуте. По крайней мере, так перепуганному за свои кости Бэкхёну кажется. — О Боже! – вскрикивает хозяйка, выбегая из дома и наклоняясь к лежащему на брусчатке парню. — Всё в порядке? Ничего не сломал? Бэкхён не то мычит, не то стонет, отлепляя поцарапанную и саднящую щеку от – к счастью – гладких камней. Вокруг собираются жители Зандура, хлопая в ладони и сокрушенно качая головой, забрасывая приезжего вопросами о его состоянии. А Бэкхён, кажется, в этот момент забывает и родной язык, что уж говорить о немецком диалекте. Он привстает на коленях и локтях, чувствуя, что придется истратиться на мазь от синяков и окидывает взглядом приличных размеров толпу. Он хлопает ресницами, фокусируя взгляд, и не верит своим глазам, когда видит на заднем плане Чанёля. Подмастерье стоит, сцепив пальцы на уровне груди, закусив нижнюю губу, и явно обеспокоенно смотрит в центр толпы. Бэкхён чувствует, как у него растут крылья от одного лишь факта того, что Чанёль примчался проверить, всё ли с ним в порядке. — Как ты себя чувствуешь? – отвлекает приезжего парня герр Гюнтер, помогая ему встать на ноги. — Всё хорошо, - невнятно бормочет Бэкхён, мысленно собирая ноющие ребра в кучу, как конструктор. Он оборачивается, глядя туда, где несколько секунд назад стоял Чанёль, но подмастерье уже исчез. Бэкхёна ведут под руку в дом, где хозяйка уже хлопочет над аптечкой. Парень не может не оплакивать свою судьбу, подставляя царапины под ядреный немецкий антисептик, который щиплет и пенится, убивая инфекцию. Той же ночью, перед тем, как ложиться спать, Чанёль, против обычая, не закрывает ставни и не зашторивает окна. Бэкхён, с прилепленным крест-накрест пластырем листом подорожника к щеке, затаившись, наблюдает за приготовлением подмастерья ко сну. Он уверен – Чанёль знает о том, что за ним следят два внимательных карих глаза. Кровать подмастерья тоже приставлена к окну, и перед тем, как отдаться во власть мягкой взбитой подушки, он упирается руками в подоконник, вдыхая ночной прохладный воздух полной грудью. Чанёль несколько секунд смотрит вперед, выхватывая в темноте черный прямоугольник чужого окна на втором этаже, гасит свет и исчезает из виду. Бэкхён мгновенно привстает на коленях, мечтательно глядя на высокое здание часовни, представляя спящего и мирно сопящего («Может даже храпящего?») Чанёля с подложенной под подушку рукой. Он улыбается и упирается ладонью в покалеченную от падения щеку. Шипит от боли, кривится, но затем вновь возвращает лицу мечтательный вид. — Спокойной ночи, Чанёль, - шепчет он, закрывая глаза и укладывая голову на сцепленные руки. — И приятных снов. chapter 4 Утро следующего дня встречает Бэкхёна табличкой «Закрыто» на двери часовой мастерской. — Как закрыто, что значит - закрыто? – спрашивает он у стеклянной витрины. Бэкхён недоуменно смотрит на прямоугольник с ненавистным словом, словно там написано недвусмысленное ругательство, и, недовольно хмурясь, упирает руки в бока. Практически полностью отбитая передняя часть тела мгновенно дает о себе знать ноющей болью, расходящейся по организму, как круги от брошенного в воду камня. Бэкхён шипит, втягивая живот и лишаясь всего воздуха в лёгких. Волшебным образом на его теле нет никаких синяков. «Все должно было быть не так», – кривится Бэкхён, задирая голову и вглядываясь в окно спальни. Может, Чанёль спит? Видно только низ подоконника с облупленной краской да солнечный блик во все стекло. Бэкхён подходит к двери и приклеивается к ней носом и всеми десятью пальцами. Внутри мастерской кипит жизнь: тикают часы, стрелки, установленные на разное время, идут как им положено (некоторые – как кажется Бэкхёну – в противоположную сторону), выскакивают кукушки и выходят танцевать деревянные балерины; рассматривать можно до бесконечности – все равно взгляд будет каждый раз выхватывать что-то новое. И только пыль в мастерской стоит плотным, словно затаившим дыхание полотном. Бэкхён удивляется, как в этом шумном царстве времени ни Чанёль, ни мастер не сходят с ума. («Интересно, слышно ли тиканье в комнате на третьем этаже?») Он складывает руки трубочкой, прикрывая от солнечных лучей глаза, и вглядывается в винтообразную каменную лестницу, прячущуюся в дальнем углу мастерской. Недовольство нарастает в Бэкхёне, как снежный ком. Ему хочется ударить ногой по стеклу, жахнуть так, чтобы часовня затряслась, окна задребезжали, с гвоздей попадали тонкие инструменты, а натертые до блеска, без капли ржавчины, детали высыпались из коробок и разлетелись по полу. Хочется, чтобы взъерошенный Чанёль пулей слетел с лестницы, оглядел разруху в мастерской, заметил махающего ему Бэкхёна и с улыбкой, говорящей «так и знал, что это ты», протер уголки глаз и открыл дверь. Впустил внутрь мастерской. Внутрь своей зоны комфорта. Бэкхён уже заносит ногу для удара, решительно сдвинув брови, когда его окликает чужой голос. — Герр иностранец! – кричит герр Тринкер, сыто похлопывая себя по животу. Он знает имя Бэкхёна, во время пивных заседаний спокойно произносит вслух и обращается на «ты», но при свете трезвого дня всегда зовет Бэкхёна «иностранцем», вкладывая в это слово такой таинственно важный смысл, словно зовет самого посла Южной Кореи. — Если вы ищете подмастерье, то он пошел на реку. Слегка затекшая нога плавно опускается на брусчатку. Выражение лица Бэкхёна с решительно-грозного перетекает в растерянно-удивленное. — Разве в Зандуре есть река? — Конечно есть. Только не в самом городе, а за его чертой, в лесу с северной стороны, за Надельплац. Там узкая тропка уходит вглубь чащи, до самого каменного берега Тройменфлюсс, которая в это время года и дня как раз идеальна для купания. Умиротворение окатывает Бэкхёна с головой, как теплый душ после морозного ветра. Чанёль не игнорирует Бэкхёна, и никуда не пропал – он просто у реки: рыбу ловит, камешки бросает, может даже плавает («В чем мать родила!»). Последняя мысль окрашивает щеки иностранца заметным румянцем. — Вы уверены? — Да, фрау Миллер видела его у дома фрау Грюсс, а затем его на Надельплац видел герр Кирстенау, поливая свои бегонии. Вы, случаем, не хотите завести бегонии? Искусство менять тему разговора присуще всем зандуровцам, так что Бэкхён перестал обращать на это внимание. Как и на то, что в городе даже чихнуть нельзя, чтобы тебе не ответили «Будь здоров» со всех концов – слухи и новости летают тут со скоростью света. Бэкхён лишь улыбается про себя, наполняясь желанием как можно быстрее дойти до реки, и, наскоро попрощавшись с довольным немцем, спешит к северной части города. Тропинка находится сразу же. Четко вытоптанная узкая дорожка, окаймленная низкорастущими лесными травами, уходит прямой линией в лес; её нельзя пропустить, и Бэкхён, по несколько раз в день прогуливающийся по Надельплац, не понимает, как он мог раньше её не заметить. — Её же раньше тут не было, – хмурится Бэкхён, несмотря на приятное чувство ожидания предстоящей встречи с Чанёлем вне стен мастерской. — Или была? Уже в который раз во время пребывания в Зандуре он путается в происходящем. Сомневается в том, на что он смотрит и что в итоге видит. Сомневается в том, что все это происходит в реальности, но мысль о том, что Чанёля может не существовать, настолько ужасна, что Бэкхён в данный момент согласен всю жизнь жить зандуровскими иллюзиями. Он не знает почему, но это важно. Тропинка кажется бесконечной. Бэкхён считает каждый свой шаг, и когда их переваливает за пятьдесят, начинает волноваться и ускоряет движение. Дорожка совершенно прямая и ровная, деревья – один в один в размерах - растут вокруг на каком-то странном, словно четко отмеренном расстоянии друг от друга. «Идеальная иллюстрация из книги», - думает Бэкхён, пока сердце гулко стучит в груди. Шаг – стук, шаг – стук. Они вторят друг другу, даже когда Бэкхён переходит на бег. Лес разбавляется кустарником, поваленными бревнами и пеньками уже когда запыхавшийся от бега парень думает отчаяться и впасть в объятья необъяснимой тревоги. Просветы между деревьями становятся шире, позволяя теплым лучам коснутся песка тропы, трав и вьющихся по земле растений. Солнечный свет скользит по лицу и телу Бэкхёна. Он замедляет шаг, давая себе возможность отдышаться. Тропинка обрывается неожиданно; утоптанная земля сменяется густым ковром светло-зеленой травы, которая выглядит такой свежей, что Бэкхёну жалко её топтать. Но все же он делает шаг вперед, выходя из лесного туннеля на сравнительный простор. Глаза сразу же выхватывают блеск водяных бликов впереди – Тройменфлюсс течет медленно и бесшумно, равномерно прогреваясь на солнце. Редкие широколистные деревья разбросаны по поляне рядом с рекой, а у самой кромки воды на разном расстоянии друг от друга виднеются ивы, устало свесившие вниз свои ветки. Бэкхён замечает спину Чанёля в паре десятков метров от себя и в два шага прячется за стволом неизвестного ему дерева. Он не делает ничего постыдного, однако ему приходится несколько секунд собираться с духом, и лишь потом выглянуть из-за дерева. Подмастерье сидит на гладком, широком каменном валуне на берегу, черпая ладонью воду и поливая ею камень, наблюдая, как быстро высыхает мокрое пятно. Разобрать выражение лица Чанёля с такого расстояния невозможно, но определенно ясно, что подмастерье расслаблен и увлечен этим занятием. («Мне кажется, или он улыбается?») Следующее дерево растет в пяти метрах от Бэкхёна, и, когда Чанёль в очередной раз наклоняется зачерпнуть воды, прячущийся совершает скоростной марш-бросок и прислоняется к новой неровной коре. Внутренне восхваляя свою ловкость, он стягивает с себя кроссовки и тонкие носки, кладя их у корней. Таким образом он надеется ступать еще тише, хотя высокая трава, колышущаяся от легкого ветра, и так поглощает звук шагов. Бэкхён снова выглядывает из-за дерева, теперь уже рассматривая курчавый затылок подмастерья, усердно запускающего камешки в воду. Плюх-плюх-плюх, – подскакивают плоские «жабки» по спокойной глади Тройменфлюсс. Вместе с их скачками Бэкхён впадает в состояние задумчивости о причинах пребывания Чанёля в Зандуре: плюх – мифический контракт, плюх – мифический мастер (Бэкхён представлял его не иначе как злобным трехглавым змеем, колдовством удерживающий подмастерье подле себя), плюх – не менее мифический город, со временем начинающий пугать своей доброжелательностью. — Я знаю, что ты здесь. Выходи, – громкие, словно произнесенные над ухом слова выводят Бэкхёна из раздумья. Он дергается от неожиданности, возвращаясь к реальности, и всеми силами старается слиться с деревом и не отсвечивать. Неужели это было сказано ему? Внезапно Бэкхёну становится очень стыдно за то, что он подсматривал за Чанёлем, словно этот кричаще постыдный поступок сравним с воровством или убийством. «И поделом мне! За дело стыдно, а не просто так», – думает он, закрывая глаза и поджимая губы в немом виноватом согласии. Неожиданно громкий всплеск воды отвлекает Бэкхёна от мыслей о самобичевании. Как и любой другой человек, заслышавший необъяснимый звук, Бэкхён забывает о предосторожности и буквально выскакивает из-за дерева. Глаза мгновенно впиваются в пустоту, где еще минуту назад сидел Чанёль, мозг начинает рисовать картины одна другой страшнее, пока взгляд бегает по окрестностям в безуспешных поисках. Бэкхён чувствует себя так, словно его выпотрошили и засыпали в пустое нутро лёд – холодеет, и эта внутренняя мерзлота отдается покалыванием в пальцах и заложенными ушами. Он понимает, что бежит, только когда оказывается совсем рядом с кромкой воды. Чанёль, – сопровождаемый вздохом облегчения, – неожиданно выныривает. Он дергает головой, убирая со лба мокрые волосы, и проводит рукой по лицу, снимая заливающую глаза и нос воду. Белая влажная рубашка облепляет тело, просвечивая поджарую фигуру, так что Бэкхён теряет дар речи, забывая о недавних волнениях и благодаря высшие силы за то, что дожил до сегодняшнего дня. Его рот так и остается открытым. — Тоже решил поплавать? – басит Чанёль, подплывая к каменному выступу и упираясь в него руками. Он улыбается, все еще глубоко и быстро дыша, и его улыбка настолько проста и добродушна, что лицо не верящего своему счастью Бэкхёна озаряется нескрываемым телячьим восторгом. Чанёль, видя бэкхёновы метаморфозы, варьирующиеся от смертельной обеспокоенности до тупого восторга и восхищения (чего очень просто достичь в силу его простодушия), на секунду сконфузившись, придает лицу привычное серьезно-надменное выражение. Он прячется по подбородок в воду, скрываясь под толщей воды, словно защищаясь и вновь уходя в зону отчуждения. — Зачем подкрадывался? Изменения поведения Чанёля не ускользают от взгляда Бэкхёна, но он, не зная, как на подобное следует реагировать, мычит в ответ что-то невразумительное: — Я, это, ну, как его… того. Пришел, просто пришел. Вот, – подытоживает он. Чанёль некоторое время смотрит на Бэкхёна, словно ожидая продолжения, и когда его не наступает – отталкивается от валуна и отплывает от берега. — Будешь плавать? – Вопрос звучит как угроза. — Нет, я так, на берегу посижу. Бэкхён мостится на нагретом солнцем валуне, абстрагируясь от серьезного чанёлевого тона, смакуя воспоминания о его недавней улыбке, как припрятанный после праздника кусок торта. И, хотя на словах он отказывается, глубоко внутри него ютится мысль о том, как великолепно бы было поплавать вместе с Чанёлем. Его тайное желание отчасти исполняется в виде неожиданных брызг в лицо. — За что?! — За то, что нигде от тебя не уединиться. Бэкхён знает, Бэкхён понимает, что навязался, но это знание не уменьшает болезненного ощущения от произнесенных Чанёлем слов, полоснувших его, как бритва по горлу. — Может, я тебе неприятен? Вечно надоедаю своим присутствием? Бэкхён тут же жалеет, что вопрос слетел с губ прежде, чем он сообразил, что спрашивает. Они не друзья, а подобное явно выходит за рамки отношений «заказчик-исполнитель». Бэкхён вновь с горечью думает, что все должно было быть не так, вернее – он хотел бы, чтобы все было иначе. Секунды кажутся вечностью, тянуться и текут, как раскаленный пластилин. Бэкхён напрягается в ожидании грубого, как пощечина, ответа. Чанёль тянет время. Неотрывно вглядывается в съежившуюся фигуру Бэкхёна, его худые плечи и тонкие руки, сцепленные на коленях. Чанёль рисует руками знаки бесконечности по воде, поддерживая себя на плаву и чувствуя, как холодит ноги нижний непрогретый водный пласт реки. Его взгляд скользит по серо-зеленому и салатово-изумрудному морю травы за спиной Бэкхёна, так же виновато гнущемуся к земле. — Нет, ты мне не неприятен, – произносит Чанёль, выбираясь на берег, кожей чувствуя на себе чужой взгляд. — Но я бы предпочел, чтобы ты мне не надоедал. Такое количество внимания выбивает меня из колеи. Бэкхён не разобрал слов после «ты мне не неприятен», вцепившись в эту фразу, как в спасательный круг своего существовании. Он даже захотел отождествить сказанное с «ты мне нравишься», но подумал, что выдает желаемое за действительное. Чанёль же, выбравшись из воды, сетовал на недавний внезапный порыв поплавать. Он не планировал этого делать, и сейчас под рукой у него не было и огрызка полотенца, чтобы вытереть волосы. Чанёль, как мог, выкручивал низы футболки и шорт, боковым зрением замечая, как Бэкхён косит взглядом, стараясь «незаметно» подсматривать. Он привык к чужим оценивающим взглядам – много таких на себе испытал, это было еще до Зандура (времена эти казались ему такими далекими, словно из прошлого столетия). Но Бэкхён смотрел на него не похотливо, а восхищенно, даже в какой-то степени завистливо. С таким горящим взглядом обычно подбегают к незнакомцу на улице с вопросом, где тот купил ту или иную вещь. Это было ново, приятно, но Чанёль не позволил себе расчувствоваться и эмоционально размякнуть. — Идешь? – спрашивает Чанёль, указывая рукой в сторону тропы, и, не дожидаясь ответа, идет вперед, издавая скрипы от скольжения мокрых ног в обуви. Бэкхён приходит в себя, когда подмастерье уже на полпути к выходу с поляны перед рекой. С запоздалым возгласом: «Иду!», он срывается с места, чуть не зарываясь носом в землю от такого резкого старта, и быстро нагоняет Чанёля. Вспоминает, что бежит босиком, бросается к дереву, хватая обувь и носки как эстафетную палочку – на скорость, и во второй раз догоняет Чанёля, только уже перед входом на лестную тропу, ведущую в город. — Подожди, пожалуйста, я обуюсь, – умоляюще просит Бэкхён, на ходу натягивая носки. Чанёль останавливается, но не поворачивается к Бэкхёну лицом. А тот доволен уже и тем, что подмастерье не топает нетерпеливо ногой и не сцепляет недовольно руки на груди, осуждая задержку. — Запчасти для твоих часов привезут через пару дней. От этой новости Бэкхёну становится трудно завязывать шнурки – пальцы дрожат, создавая по три узла, прежде чем формируются банты. — Это хорошо, – говорит он, выпрямляясь, и по его тону нельзя сказать, что на самом деле он не видит в этом абсолютно ничего хорошего. Хотя должен видеть, учитывая важность часов. С десяток шагов они делают молча. — Кстати, как твои ушибы, не болят? – В голосе Чанёля не звучат забота или обеспокоенность (из-за его низкого голоса вообще сложно определить эмоциональный окрас речи), но это не мешает миру вокруг Бэкхёна расцвести и замерцать. — Нет, – отвечает он радостно. В этот момент тело вспоминает, что, вообще-то, должно досаждать хозяину болью. У Бэкхёна начинает болеть даже то, что не было отбито, словно мстя за почти полностью счастливое времяпровождение у реки. Тропинка больше не кажется устрашающей. Бэкхён любуется спиной Чанёля всю остальную молчаливую дорогу до Надельплац. Любуется, в то время как Чанёль мысленно заклинает его уехать из города. Пока Бэкхён еще может это сделать.

запись создана: 04.02.2013 в 18:19

@темы: exo, fanfiction

---

anonymous

[anonymous] dbsk/snsd; changmin/seohyun, g, ooc, romance. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Для  antiplush, которая хотела что-либо по этой паре. Коллаж вообще без каких-либо претензий на гениальность, но ничего другого не вижу/получается. И текст-кроха в сопровождение. Впервые пишу/делаю гет, даже не знаю, как и что получилось, но надеюсь, что понравится. * На языке цветов гардения - тайная любовь, ты прекрасна. Из всех букетов, которые им (и лично ей) дарили фанаты, Сохён всегда забирала лишь один. Из всех букетов, которые им (и лично ей) дарили фанаты, Сохён всегда забирала лишь один. Она безошибочно определяла тот самый, анонимный букет, с посланиями, на каждое слово которых её сердце отзывалось безумным стуком в груди. Сохён прятала письма, пахнущие мужским одеколоном и чернилами, в коробку из под итальянского печенья. Водила подушечками пальцем по буквам, надеясь впитать их через кожу. Обычно она боялась фанатских посланий, которые были слишком льстивые, пошлые, — безумное обожание без капли нормальной искренности. Эти же письма были другие. Даже букеты пахли иначе, словно кто-то спутал, перемешал цветы и их ароматы. «Пожалуйста, не смотри на меня. Иначе я пропаду от твоего взгляда. Хотя знаешь... Смотри на меня. Смотри на меня. Смотри на меня, пожалуйста, не отрываясь. Я хочу пропасть.» Сохён перестала смотреть людям в глаза. Боялась, что, влюбившись в ощущение того, что она кем-то так горячо и тайно любима, она запутается в чувствах. Своих и чужих. На выступлениях стала смотреть людям на прически, побаиваясь спуститься ниже, подолгу задерживала взгляд на камере, даже если ракурс был неудобен, чуть ли не сворачивая шею, из-за чего на неё, с претензиями о самовлюбленности, стали жаловаться менеджер и другие девушки из группы. «Пожалуйста, не прикасайся ко мне. Ты уже похитила мои мысли. Мою душу. Оставь мне хотя бы тело. Хотя знаешь... Можешь прикоснуться. И забрать меня полностью.» — Извините, - промямлила Сохён, столкнувшись с кем-то за кулисами в коридоре, — я нечаянно. Тонкая цепочка браслета беззвучно порвалась и упала на пол. Прежде чем Сохён сориентировалась, кто-то нагнулся и поднял украшение. — Удачи на выступлении. Сохён почувствовала его, знакомый запах мужского одеколона и чернил, словно открыла дома заветную коробку из-под печенья. Мимо воли, забыв о собственных наставлениях, она посмотрела человеку, поднявшему браслет, в глаза. И протянула вперед руку, прикоснувшись пальцами к чужой руке. На её столике в гримёрке стоял букет с гардениями.

@темы: fanwork, snsd, dbsk, fanfiction

---

I said I won't do it anymore? I lied. — BETTER THAN COCAINE — Я думала, что больше ничем подобным не буду заниматься, но — черт возьми — я это люблю, мне это нравится, не смотря ни на что мне хочется нести красоту в массы, даже если эта масса лишь молчаливо потребляет. К тому же паблик вести намного проще, фотографии туда заливать намного легче, над оформлением голову ломать не надо. Так что посмотрим, на какой уровень я выведу этот паблик, распиаривать специально спамом не собираюсь, пусть люди сами находят. У меня много сканов и много фото, красоты всем хватит.

запись создана: 22.05.2013 в 21:41

---

lost soul

[lost soul] exo; taochen, pg-13, au, ooc. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Внезапно лазила по аудио  Kir Heartbreaker и как-то бахнуло меня ностальгией с этой песней и потянуло на лирику и драму. Жалкие 41 слово, больше не могу ни строчки, давлюсь словами. «Первая заповедь Ахморета: не связываться с волчицей из другого клана. При любых обстоятельствах — не смешивать кровь кланов». Чондэ вздохнул и устало прикрыл глаза руками. Он нарушил первую заповедь, влюбившись во врага. Он нарушил первую заповедь, влюбившись в волка. Влюбившись в Тао.

@темы: fanwork, exo, fanfiction

---

attack

[attack] super sentai; Tokumei Sentai Go-Busters VS Kaizoku Sentai Gokaiger THE MOVIE; marvelous/hiromu | hiromu/marvelous, nc-17. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) С момента просмотра идея не покидала меня. А потом еще повстречались кадры из Coat West'a (какое счастье, что многие японцы похожи друг на друга). Фандом не ахти как популярен среди русскоязычных, но тем не менее, пойду себе порадуюсь, какая я молодец, и подпитаю свои фантазии.

@темы: super sentai, kaizoku sentai gokaiger, tokumei sentai go-busters

---

Мне надо бы пописать фики, поделать коллажи, почитать, написать третий раздел диплома, но вместо этого я сижу над китайским и думы думаю всякие, о тяжкой своей судьбе помешенного на азиатских (и не только) языках человека. Я тут давеча скачала самоучитель по греческому, чтобы поразить родственников дежурными фразами, и понять, что моя маленькая далекая родственница лепечет по ту сторону экрана. Но речь не об этом. Сижу я, склонив голову в раздумьях, и вдруг вспоминаю, что у меня же есть целая папка смешных гифок, которые я хотела вставлять при случае. И подумала, что раз уж я устала от учебных дел, то сделаю-ка я пост о том, как мне учатся языки и какие я эмоции при этом испытываю. Заодно и папку растрясу немного, выгуляю. много и беспощадно сажусь я за учебники-конспекты-распечатки корейского с мыслью, что я ABSOLUTELY FABULOUS и выучу все, как царь. но практически сразу же обнаруживаются преграды и фейлы на моем пути я втыкаю в незнакомые слова и думаю, что я повторяю их десять раз мысленно двадцать раз письменно и когда мне уже хочется сбежать из квартиры/уехать из страны/улететь с планеты у меня получается их запомнить и воспроизвести на письме и усно я откладываю корейский и берусь за японский японский я учу дольше остальных, очень его люблю и естественно считаю, что спустя год лени он дастся мне с легкостью я смотрю на иероглифы и ПЛАЧУ КРОВЬЮ ИЕРОГЛИФЫ, ПОШТО ВЫ ПОКИНУЛИ МОЮ ГОЛОВУ я смотрю на несколько листов японского текста и понимаю, что в конце концов я собираюсь с силами, втыкаю в текст и вижу знакомые иероглифы. кажется, я помню их смысл. проверяю по словарю: ПРАВИЛЬНО! но остальной хреналион иероглифов остается для меня загадкой и я начинаю бесится от своей забывчивости и короткой памяти и впадаю в ангст в этот момент заходит мама и предлагает убрать квартиру/полюбоваться кактусом/покушать и я такая она такая ОМГ НЕУЖЕЛИ ТЫ ЧТО-ТО УЧИШЬ ЧТО-ТО В ЛЕСУ ПОДОХЛО И СДЕЛАЛО ОППА ГАРЛЕМ ШЕЙК и я такая, вообще-то... я возвращаюсь к прописям иероглифов. для того, чтобы запомнить их хорошо, надо прописать их раз -дцать, но и тем не менее я сижу и пишу их, понимая, что запоминаю новые иероглифы и слова, вспоминаю старые и радуюсь жизни откладываю японский и берусь за китайский хотя я уже знаю основы основ и понимаю, что не так страшен черт, как его рисуют, все равно хочу трагично сбросится с обрыва под главный саундтрек из Короля льва тем не менее я сажусь за изучение и вижу в книге знакомые с японского иероглифы. думаю, что знаю его смысл, и я оказываюсь права! но дальше изучение не идет так легко я делаю передышку и думаю о бренности бытия, о языковых сложностях и еще о том, что все тлен отвлекаюсь и забываю, где я остановилась и что я делала возвращаюсь к китайскому, мучаю произношение, гуглтранслейт, флешкарты на айпошке и всякие треки из учебников. у меня получается, и вроде не очень коряво, хоть и с пятидесятого раза! и мне хочется запечатлеть этот знаменательный момент для истории! и хоть я устала, и тянуть три языка сложно - я решаю, что ЕЩЕ ВОТ ПОЛЧАСИКА А ПОТОМ ЕЩЕ ЧАСИК И ТАКАЯ ОМГ УЖЕ ДВА НОЧИ МОЙ МОЗГ В КОНФЕТТИ проходящая мимо мама заходит и смотрит на мое изможденное умственным трудом лицо и вопрошает, не прошла ли я все стопиццот кругов ада на следующий день я просыпаюсь и перебираю в голове, что я помню со вчера и... понимаю, что ПОЧТИ НИЧЕГО! ЗАЧЕМ УЧИТЬ ЕСЛИ ЗАПОМНИТЬ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ но мне нравится, и хочется и колется и если не получится так, то мы тогда эдак и когда-нибудь мне воздастся за страдания и я буду знать языки ЛАЙК Э БОСС

---

золото молчания

Сделала хрень и довольна, вот как можно обозначить мои коллажи, и он получился какой-то слишком светлый для такой истории, но, в конце концов, у них потом все будет хорошо, правда? Лучи любви и обожания  noonaknowsbest за зеленую звезду. Парень все еще помнит то, что они вместе учили в прошлый раз, но энтузиазма в нем нет ни капли. Лу Хань все понимает, и, что-то вдруг вспомнив, тянется к рюкзаку, выуживая из его недр пенал. Он, под заинтересованный взгляд Чондэ, берет зеленый фломастер и выдергивает из блокнота лист, рисуя на нем асимметричную звезду. Протягивая готовый рисунок младшему, он пишет карандашом как обещал. Кошачья улыбка Чондэ приподнимает его щеки и превращает глаза в щелки, и Лу Ханя снова что-то душит, он пытается выровнять дыхание, пока читает оставленное в блокноте парнем почему она кривая и зеленая?. Удержать расползающиеся в уголки губ очень сложно, и Лу Хань просто привычно пожимает плечами, вертя в руке зеленый фломастер. Просто кроме него у Лу Ханя есть только черная ручка и простой карандаш. А зеленая звезда выглядит не так плохо, по его мнению. Он щелкает веселяшегося Чондэ по лбу, и грозит ему пальцем - нельзя смеяться над старшими. Парень лишь продолжает хитро улыбаться. * * * - Я не слышу ничего, кроме этого моря, - Лу Ханя пробивает крупная дрожь, когда он слышит тихий неуверенный голос. - Оно прямо в ушах, а все остальные звуки – как гул, - китаец медленно поворачивается, и видит наклонившего голову и прижавшего к ней руки парня. - Я не слышу, как ты дышишь, - он говорит теперь хрипловатым шепотом. – Я даже не слышу самого себя. Я говорю что-нибудь, или просто двигаю губами? – он поднимает на Лу Ханя глаза, и, то душащее его все это время, наконец, ломает китайцу хребет. — 'золото молчания'  павлини пирожок

@темы: fanwork, exo

---

bad girl: forget me (not)

В сообществе  k-femslash зимой проходил небольшой фест, на который я написала один фик. Не была уверена, что буду участвовать, но идея зародилась и потребовала исполнения. Неожиданно, но я победила (хотя участвовало мало людей, а читало и голосовало и того меньше), и хочу сказать спасибо девочкам, которые прочитали мое творение, я рада, что вам понравилось. [bad girl: forget me (not)] по заявке: snsd; jessica/tiffany, au, ooc, pg-13, drama, angst, 1133 words. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) — Тиффани, ты помнишь наше путешествие на корабле по Эгейскому морю? — Тиффани, ты помнишь наше путешествие на корабле по Эгейскому морю? Голос Джессики звучит спокойно и приглушенно, доносясь из маленьких круглых отверстий в толстом стекле комнаты для встреч. Словно она заболела и говорит в нос. Джессика одета в оранжевую форму заключенных, на груди у неё черный прямоугольник с белыми цифрами – личный номер. Светлые волосы собраны в хвост небрежно, с кривыми петухами, на лице ни грамма косметики, из-за чего она выглядит блеклой, осунувшейся и уставшей. Тиффани сидит по другую сторону стеклянной стены, что разделяет комнату на две части: в одной из них дверь ведёт во внешний мир, в другой – нет. — Помню, - тихо отвечает девушка дрожащим голосом, сдерживая наворачивающиеся на глаза слёзы и сжимая губы в тонкую полоску. — Эй, упадешь ведь, глупая! – кричит Тиффани, подбегая к светловолосой девушке, что опасно свешивается с бортика корабля на спине, и приобнимает её за талию. Джессика смеется, бормочет что-то похожее на «не бойся, не упаду», продолжая разглядывать небо и прислушиваться к звуку уходящей под плывущее металлическое судно морской воды. — Я чувствую такую умиротворенность, когда смотрю на небо так. У меня словно душа срывается с цепи и летит далеко. Уносится за горизонт. Абсолютно свободная, никем не сдерживаемая. Тиффани смотрит на девушку не моргая, раздумывает несколько секунд, а затем тоже облокачивается спиной о бортик, только не так далеко, как Джессика. Одной рукой она держится за перекладину, другой – придерживает широкополую соломенную шляпу. — А я так чувствую только страх, что упаду в воду и утону, - изрекает она под смех блондинки, отстраняясь от опасного бортика. — Ты уверена, что поступаешь правильно? Джессика некоторое время молчит, протягивая вперед руку и хватаясь за далекие облака, похожие на вату. — Я бы всё равно не смогла жить в том доме – слишком много плохих воспоминаний. К тому же я не заметила в твоих счастливых танцах по комнате сомнений по поводу правильности поступка, когда я купила нам на часть денег, вырученных от продажи, путевку в Грецию. Тиффани вздыхает и ведет плечами, как бы говоря этим «ты меня подловила». — Пойдем, я не могу спокойно смотреть, как ты тут опасно висишь. Она берет Джессику за мягкие ладони, пятиться спиной назад и ведёт девушку на центр палубы, к шезлонгам под зонтиками у бассейна с лазурной водой. Они выбирают себе один шезлонг, на который официант тут же кладёт подстилку. Девушка заказывают услужливому парню два коктейля, строя глазки и соблазнительно улыбаясь. Довольный своей жизнью и работой официант чуть ли не скачет в сторону бара, стремясь побыстрее выполнить заказ двух красивых иностранных пассажирок. — Придвинься ближе, Фани, - просит Джессика, скрещивая ноги и удобнее устраиваясь на шезлонге. Тиффани тут же выполняет просьбу. Она устраивается напротив Джессики, тоже скрещивая ноги, но кладя свои колени поверх её, так что в месте соприкосновения гладкой кожи сразу становится тепло, несмотря на тень от навеса и прохладный морской бриз. Джессика тянет вперед руку, дотрагиваясь до прямых длинных волос Фани, и отделяет одну прядь. Затем отделяет одну прядь от своих светлых волос, наклоняется вперед и начинает сосредоточенно плести из них косичку. — Вот, - довольно изрекает Джессика, любуясь результатом своих трудов. — Красивый контраст, - говорит Тиффани, глядя не на волосы, а на близко находящееся красивое лицо. Она дотрагивается своим ногтем указательного пальца до точеного подбородка Джессики, поднимая его вверх, и мягко целует девушку. Тиффани чувствует на губах вкус чужого блеска для губ с вишневым запахом, закрывает глаза и углубляет поцелуй. Джессика не сопротивляется, притрагиваясь подушечками пальцев до нежной кожи щеки Фани, пока её язык исследует чужой рот. Где-то сбоку раздается подозрительное звяканье льда о стенки стеклянных стаканов. Девушки отстраняются друг от друга, глядя на источник звука. Официант, красный, как вареный омар, смущенно отводит взгляд, ставя готовые коктейли на столик, и исчезает из виду, сверкая пятками. — Ну вот, спугнули паренька,- хихикает Тиффани, падая на спину, забывая о сплетенных вместе волосах. Джессика ойкает, не успевая сориентироваться, и валится вперед на грудь Фани. — Всё в порядке? — А то. Мне тут нравится, удобно. Всю жизнь бы так лежала, - смеется Джессика, обдавая кожу под тканью белого платья своим горячим дыханием. — О чём ты думаешь? – спрашивает Тиффани, когда Джессика несколько минут лежит без звука, удобно устроившись сверху на девушке. — Да так, ни о чем, - отвечает та, задумчиво и печально глядя вдаль, на виднеющиеся скалы. – Просто не хочу, чтобы это путешествие заканчивалось. — Ну-ну, милая, не плачь. Не плачь больше из-за меня, - подается телом вперед Джессика. У неё впалые щеки и четко очерченные скулы; Тиффани выглядит не лучше, будучи морально истощенной за недели ожиданий решения апелляционного суда. – Я оказалась плохой девочкой и недостойна твоих слёз. Как выйдешь из стен этого здания (Джессике не хочет лишний раз произносить слово «тюрьма») – забудь меня, и найди себе кого-нибудь другого. Хорошего. Она улыбается, но улыбка получается кривая, неискренняя и через силу, которой у девушки почти не осталось. Тиффани много-много раз моргает, пытаясь прогнать желание плакать. Её накрашенные тушью ресницы увлажняются и склеиваются в мелкие пучки. — Может, тебя еще оправдают, - тихо говорит Тиффани. Джессика печально улыбается и качает головой из стороны в сторону. Смотрительница – женщина за сорок, в форме и с электрошокером на поясе молча смотрит на бледно-зеленую стену комнаты. — Я убила троих человек, Фани. Я хотела их убить и не сожалею о содеянном, ты же знаешь, что они сделали с моей семьей. Что они сделали со мной, - голос Джессики впервые за время их разговора дрожит, и она сглатывает, закрывая на несколько секунд глаза. — Я думала, что со временем забуду обо всём, но желание отомстить никуда не уходило. Стояло в груди, словно лезвие ножа, саднило и не давало забыть о себе. Я сожалею только о том, что не смогла уберечь тебя от всего этого. — Джессика, - сдавленно говорит Тиффани, прикладывая ладонь к стеклу. — Джессика, пожалуйста. Я что-нибудь придумаю, я вытащу тебя. Смотрительница, заслышав эти слова, подозрительно косится в сторону двух девушек и громогласно говорит: — Время! Джессика дотрагивается рукой до стекла с другой стороны. Пальцы сжимаются, словно царапают его поверхность, надеясь почувствовать тепло чужой ладони. Губы Джессики дрожат; она смотрит то на руку Тиффани, то на её лицо. — Прости, Фани, - говорит Джессика, вставая со стула и позволяя смотрительнице сцепить руки за спиной наручниками. — Это пожизненное. Забудь обо мне и не приходи больше. Я скажу, что не хочу тебя видеть, тебя больше не пустят сюда. Прости, - повторяет она шепотом. — Джессика! Джессика!!! – кричит Тиффани, стуча руками по стеклу, оставляя на нём свои смазанные отпечатки. Заключенная ждет, пока откроют замок. Затем, небрежно подталкиваемая смотрительницей, уходит в коридор, ведущий в общий тюремной блок. Перед тем, как дверь захлопывается, Джессика один раз оборачивается, чтобы в последний раз посмотреть на Тиффани, и, собрав остатки сил и мужества, улыбается, обнажая зубы. Уже на улице Тиффани дает волю сдерживаемым эмоциям. Она садится на корточки, держась рукой за кирпичную стену высокого тюремного забора, чувствуя, как не хватает воздуха в лёгких. «Я чувствую такую умиротворенность, когда смотрю на небо так. У меня словно душа срывается с цепи и летит далеко. Уносится за горизонт. Абсолютно свободная, никем не сдерживаемая.» Тиффани плачет и её слёзы капают на юбку, проявляясь на ткани мокрыми кляксами.

@темы: snsd, fanfiction

---

Once Upon A Time Kpop

Итак, сказкофест официально закончился, можно тащить в норку свой текст, который писался в горячке за пару часов до второго дедлайна. Я недовольна концом, хотела бы закончить иначе, но не знаю точно как :/ Насчет угадывания: можно было просто в самом начале заскриншотить комментарии участников и проблем бы не было. Но я подумала об этом уже после того, как записи эти закрылись и мне пришлось писать оргам с вопросом, какие я выбрала пейринги XD [Herz aus Eis] exo; lutao, au, ooc, pg-13, romance, drama, ~1600 words. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Песня, под которую писалось (забыла указать при отправке фика): Тао пробирался сквозь бескрайние снежные просторы, проваливаясь по колени в снег. Тао пробирался сквозь бескрайние снежные просторы, проваливаясь по колени в снег. Он не видел линии горизонта – весь мир вокруг него был сплошным белым полотном. Изо рта с каждым выдохом вырывалось бледное облачко пара. Тао казалось, что он высечен изо льда, что стоит по нему ударить один раз молоточком, подцепить ногтем, и тело пойдет трещинами, распадаясь на куски. Два слоя одежды и три пары носков не спасали. Было чудовищно холодно. Каждый шаг давался с трудом: замерзшие суставы отказывались нормально двигаться, слезящиеся глаза щипало от мороза, а ресницы норовили смерзнуться, лишив его и без того ограниченного кругозора. Он не знал, куда идет и в какой стране, а может даже реальности, находится. Им двигало лишь одно желание – найти Лухана. За время поисков (Тао не знал, как давно произошло похищение, так как потерял в этой бесконечной белизне счет времени) логова таинственного Снежного короля он пережил столько опасных ситуаций и потрясений, что с лихвой хватило бы на пятитомный приключенческий роман. Сколько людей подставили себя под удар, указывая Тао дорогу, а он даже не мог вспомнить их лица из-за мороза, расписывающего его сознание затуманивающими узорами. Может сдаться на милость стихии, думал Тао, считая замедляющиеся удары сердца и крепче прижимая руки к бокам в безуспешной попытке согреться. В памяти всплывало перекошенное от ужаса лицо Лухана, утаскиваемого в белую машину хищно скалящимся парнем с бледно-голубыми глазами, и то, как машина растворилась в воздухе, оставив после себя лишь снежный вихрь. Это прибавляло Тао сил двигаться вперед, хоть их и хватало лишь на пять решительных шагов. Все последующие утопали в снежном покрове, как в трясине. Казалось, метель выбрала Тао единственной целью, безостановочно атакуя со всех сторон. Куда бы он ни поворачивался – он шел против ветра, согнувшись пополам и с трудом перебирая ногами. Тао и представить себе не мог, что снежинки могут быть острыми, как заточенные лезвия. Они налетали на него, как заговоренные осколки стекла, царапали лицо, пробирались в щели между одеждой и телом, впиваясь ледяными укусами в кожу. Хотелось стучать зубами, но было страшно приоткрыть губы и впустить в глотку осатаневший снег. В каждом завывании ветра слышался безумный смех Снежного короля: человека или самого дьявола, Тао не знал. Усталость прижимала к земле, уговаривая сдаться и скинуть бесконечно тяжелое бремя поисков, но мелодия, которую Лухан напевал ему по утрам, играла в голове и помогала не сойти с ума от отчаяния. За очередным тяжелым шагом последовал подозрительный хруст. Тао, и без того промерзший до костей, ощутил новую волну ледяного холода. Еще один шаг и снова треск. - Пожалуйста, только не озеро, - прошептал Тао, замерев на месте. Белые снежинки держались на расстоянии, ведя вокруг Тао хоровод. На мгновение установилась подозрительная тишина. Когда на Тао налетел мощнейший порыв ветра, вгоняя его под разламывающийся под ногами лёд, он даже не успел подумать ни об одном сожалении в своей жизни. Тао очнулся на холодном полу большого зала с колоннами, каждая из которых блестела полированными ледяными гранями. В дыру в потолке, через которую он провалился, вихрями влетал снег. Это выглядело красиво по сравнению с пустотой и мертвенностью зала, бесконечностью уходящего во все стороны. Тао с трудом встал на ноги и отряхнулся, вертя головой в поисках Лухана или чего-либо, указывающего на его местонахождение. К счастью, в ледяном замке Снежного Короля (это без сомнения был он) не было пробирающего до костей ветра со снегопадом. Вокруг сказочно мерцали мириады белых огоньков – зеркальные ледяные отблески от луча света, пробирающегося сквозь проломленную Тао дыру. Высота потолка была не меньше пяти метров, и Тао лишь удивился своей удаче, что при падении не сломал себе кости в десяти местах. Снег, уставший нападать на черноволосого парня, медленно ложился тонким ковром на пол. Тао хотел позвать Лухана по имени, но из горла послышалось лишь сдавленное сипение. Из-за того, что он так близко к цели и не может выдавить ни звука, хотелось плакать и бить кулаками по ледяным колоннам. Еще раз покрутившись на месте и размяв ступни, к которым постепенно возвращалась чувствительность, Тао пошел направо – так подсказывала интуиция. Кусочки льда под ботинками хрустели, и этот хруст легким эхом отбивался от зеркально-блестящего мира вокруг, уносясь вдаль. Тао не было страшно, если на звук его шагов вдруг сбегутся ужасные ледяные статуи-убийцы (мало ли, что может создавать Снежный король), хотя сил на борьбу с ними у него не было. Тао просто было не страшно, словно страх замерз вместе с половиной его тела. После пяти минут ходьбы он неожиданно стукнулся обо что-то невидимое лицом. Тао протянул руки вперед, и они нащупали что-то твердое и вертикальное. Пошарив оледеневшими пальцами по невидимому пространству, Тао понял, что наткнулся на стену и чуть не взвыл от злости. Он стукнул кулаком по прозрачной преграде, тут же накрывая его другой рукой и шипя от неприятной приглушенной боли. На пол посыпались мелкие кристаллики льда, а в воздухе образовалась крошечная вертикальная трещина. Тао понял, что надо делать. Он начал стучать кулаками по невидимой стене, с которой сыпались ледяные осколки. Когда руки обессилели, он начал налегать на стену то правым, то левым боком, а то вообще злостно стуча по ней ногой. Снег и лёд сыпались на пол, трещина увеличивалась, вырисовывая в воздухе продолговатый, поделенный надвое овал. Двери. С очередным пинком заколдованный лёд поддался человеческому напору. Двери захрустели и раскрылись, из-за чего Тао полетел вперед, падая на корточки. Он увидел Лухана. Блондин сидел посреди равномерно, словно змеиная чешуя, треснутого замерзшего озера у подножия ледяного трона, украшенного острыми сосульками. Даже издали было видно, насколько неестественно бледна его кожа, словно из его тела выкачали всю жизнь и заполнили снегом. - Лухан! – слабым голосом проговорил Тао, вставая на ноги и с трудом удерживая равновесие на неожиданно скользком полу. – Наконец-то я нашел тебя! Лухан держал в руках разнообразные кусочки льда, прикладывая их друг к другу, словно это было лего. Его движения были медленные и плавные. Со стороны могло показаться, будто он сошел с ума. Часть дороги Тао скользил на ногах, часть – полз на коленях или пластом, потому что лёд на поверхности озера грозно хрустел при каждом движении. Добравшись до Лухана, Тао вырвал из его рук ледышки, отбрасывая их в сторону. Блондин, молча и отрешенно, проследил за тем, куда они упали, и даже вознамерился за ними ползти. Тао остановил Лухана, сжав в своих ладонях его почерневшие руки. Блондин без каких-либо эмоций замер на месте, глядя в пустоту перед собой. - Лухан… - прошептал Тао, с ужасом отмечая бледность любимого лица и неестественно голубой правый глаз. – Что он с тобой сделал… Тао сомкнул свои руки вокруг шеи Лухана, прижимаясь к нему всем телом, а тот сидел безвольно и даже не шелохнулся. Что-то странное было в нём, более странное, нежели бледность кожи и голубой глаз. Тао замер, ища ответ на свои подозрения, и неожиданно вскрикнул: - Лухан, твое сердце! Я не слышу его стука! Тао прислонился ухом к ледяной груди, сжал пальцем запястье в определенном месте, но тщетно – сердце Лухана не стучало. Паника охватила его. Он разметал ледышки, с которыми игрался блондин, удобнее усаживаясь рядом и ощупывая холодное тело, словно в нём был скрыт ключ к исцелению. Страшная мысль о том, что Лухан уже мёртв, ведь его сердце не бьется в груди, леденила и без того измученное морозами тело. Тао не знал, что делать. Он уткнулся лбом в холодную грудь Луханя, сжимая в своих руках его тонкие пальцы. Слёзы сами потекли у него из глаз, а изо рта, вместе с белыми облачками дыма, вылетал истеричный смех. Сколько времени было потрачено, сколько опасных для жизни ситуаций он пережил, чтобы найти Лухана, а в итоге он все равно опоздал. Снежный король, будь он проклят, сделал блондина своей ледяной игрушкой. Тао прижался щекой к груди Лухана, и тот неожиданно дернулся и ойкнул, сжимая пальцы. Тао резко отстранился, непонимающе глядя на блондина, который сгорбился и прижал руку к груди, от которой исходил пар. Его лицо искривилось от боли, он жадно хватал ртом воздух. Вскоре Лухан расправил плечи, отстраняя влажную руку от своей груди и непонимающе глядя на кожу, к которой постепенно возвращался нормальный человеческий цвет. - Что я тут делаю? - Лухан! – радостно сквозь слёзы воскликнул Тао, обнимая блондина. – Я думал, что потерял тебя навсегда, и что мне суждено вечность провести в одиночестве в этих льдах. - Вечность… - повторил Лухан, обнимая Тао в ответ, чувствуя на коже лица неожиданно горячие слёзы. – Ай! Лухан скривился от боли, закрыв правый глаз и с силой натирая его то большим пальцем, то тыльной стороной ладони. Он открыл покрасневший глаз, начал часто-часто моргать, пока наконец-то на пол не плюхнулся маленький ледяной осколок. Тао подскочил на месте, не веря собственному счастью, когда Лухан посмотрел на него и оба его глаза были карими. - Тао! – улыбнулся Лухан, протягивая вперед руку, чтобы ему помогли встать. – Где же ты был так долго? Где был я сам? Здесь так холодно и пустынно, – поежился он, и Тао молниеносно сбросил с себя пуховик и накрыл им дрожащие худые плечи блондина. - Давай поскорее уйдем отсюда. - Хорошо, только сначала надо кое-что сделать, - сказал Лухан, наклоняясь и подбирая с пола разные по размеру и форме кусочки льда. * * * - Лухан, ты куда делся? – прокричал Тао вглубь квартиры. – А, вот ты где. Утреннее солнце пробиралось в окна. Лухан стоял возле подоконника, склонившись к кусту великолепных красных роз в большом горшке. Он перебирал пальцами их гладкие лепестки и вдыхал приятный цветочный аромат, улыбаясь своим мыслям и мурлыча про себя свою любимую мелодию. - Я хотел спросить, что ты решил по поводу отпуска, - проговорил Тао, якобы наклоняясь к цветам, с одной лишь целью – поцеловать Лухана в ухо. - Если ты настаиваешь на горнолыжном курорте, то будь готов к тому, что я проломлю тебе череп доской для сноуборда. Никаких холодов больше, слышишь? Тао миролюбиво поднял руки и улыбнулся. Он и сам думал, что морозов и снегопадов ему хватило на всю жизнь вперед, и что пора подумать о переезде в страну, в которой лето круглый год. Теплые лучи обволакивали двоих целующихся у окна парней. Они успеют еще поговорить об отпуске, ведь у них впереди вечность. И коллаж: [the most beautiful of all] exo; yixing/jongdae, g, au.

@темы: fanwork, exo, fanfiction

---

so full of light

[so full of light] exo; yifan/jongdae, romance, mystery, R, au, ooc, 1364 words. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Посвящаю  павлини пирожок, потому что Чондэ. Черт возьми, как же сложно писать о любви. Вдохновилась одной цитатой, описанной в тексте, и вот что получилось. Как всегда не бечено. — За что ты меня любишь? — За что ты меня любишь? Чондэ сидит в кресле, откинувшись на его спинку и уперев ноги в угол стола. Абсолютно нагой и расслабленный, с растрепанными волосами и мягкой утренней улыбкой. Ифань – в одной только белой рубашке с криво застегнутыми пуговицами – сидит на столе, уперев руки в его поверхность и подставляя лицо под ласковые лучи испанского солнца. Он закрывает глаза и делает глубокий вздох, чувствуя, как легкие заполняются соленым средиземным бризом. — А разве должна быть причина? – спрашивает Ифань, подглядывая одним сощуренным глазом за Чондэ. Тот прыскает от беззвучного смешка и удобно устраивает руки на подлокотниках стула. — Вы же писатель, господин Крис-и-кто-только-придумал-этот-псевдоним, сымпровизируйте что-то, - говорит Чондэ нарочито театральным голосом дворецкого, который обычно в пьесе оказывается убийцей. — Я люблю тебя, просто так, за всё сразу. Но если тебе нужны более чёткие причины… Ифань прикусывает кончик языка и ведет подушечкой указательного пальца по пальцам ног Чондэ. Тот хаотично шевелит ими, как всегда боясь щекотки, и шипит что-то вроде «Прекрати, подлый-подлый Ифань» и «Пощекочешь еще хоть один палец – не видать тебе литературных премий». У него даже соскальзывают ноги с края стола, но он успевает сориентироваться и вернуть их в начальное положение, только теперь уже согнув их в коленях. — Я люблю тебя за то, что ты боишься щекотки. — Разве за это любят? – удивленно вскидывает брови Чондэ. — А чем плоха подобная причина? О, а еще я люблю тебя за твою беззастенчивость, - говорит Ифань, невольно засматриваясь на то, что находится между разведенных ног ехидно улыбающегося Чондэ. Он морщит нос и откидывает голову на край спинки кресла, словно специально показывая свой кадык. Затем на его щеках появляется легки румянец стеснения. Чондэ сводит ноги и удобнее устраивает затекшие конечности, поворачиваясь в кресле набок. Ифань скользит взглядом по внешней стороне вдоль и поперек изученного бедра. — Я люблю тебя за то, что ты каждое утро забираешься ко мне под простыню, шутливо утыкаешься носом мне в щеку, а затем ложишься рядом. Мы получаемся накрыты тканью, сквозь которую пробирается желтоватый свет ленивого утреннего солнца. Ты улыбаешься, всё еще находясь в полусонном состоянии, а я не могу отвести взгляда от твоего лица. Чондэ сидит, затаив дыхание, сосредоточив взгляд на солнечном зайчике на белой стене рядом с пейзажем неизвестного художника. — Ты шепчешь мне удивительные слова, которых я никогда не знал, - продолжает Ифань. — Слова на всех языках мира, о всевозможных чувствах, подвластных человеческой натуре. Ты шепчешь мне о любви, и я слушаю этот монолог, боясь пошевелиться и спугнуть тебя. Словно если я прерву мелодичный поток слов – ты превратишься в песок. Тот самый песок, по которому я каждый вечер вхожу в море, увязая в нем по щиколотки. Холодный и мягкий, такой, из-за которого можно всю жизнь не научится плавать. Песок, от которого невозможно оторвать ноги. Ифань берет круглое зеркальце для бритья и делает еще одного солнечного зайчика, только уже на потолке. — Знаю, ты хотел бы услышать сравнение с рубином или аметистом, но ты для меня песок, в котором хочется увязнуть всем телом. Я люблю тебя за это и за твой чувственный шепот под простыней. Белое солнечное пятно оседает на глазах Чондэ, из-за чего он щурится и отмахивается от Ифаня рукой. Он лениво пихает его большим пальцем ноги в бок, как бы прося этим прекратить издевательства над чужим зрением. — А еще? – спрашивает Чондэ, переводя взгляд на яркие солнечные прямоугольники на паркете. Ифань молчит, наблюдая за тенями растений, растущих в саду за окном. Незамысловатые кусты с прямыми листьями лениво и немного вальяжно шевелятся, подталкиваемые ветром. Маленькие круглые точки - пчелы и различные мошки, что трудятся с восхода солнца - снуют в разные стороны. — Я люблю тебя как цветок, который никогда не зацветет. Обрастает маленькими бутонами, но не раскрывает их, сохраняя тайну цвета. Я смотрю на тебя, я знаю, что глупо ждать, и все же боюсь надолго отворачиваться. Вдруг ты распустишься? Вдруг у тебя раскрытого совсем другой аромат, который я не успею вдохнуть и впитать? Не успею тобой насытиться. Птица (кроха с треть ладони) залетает в открытую стеклянную дверь и садится на высокую стопку книг, что стоят на полу. Обводит взглядом черных глаз-бусин комнату и издает короткую трель. «О чем говорите?» - словно спрашивает она. Птица спрыгивает на пол, делая по несколько прыжков в каждом солнечном прямоугольнике, и заинтересованно водит головой. Чондэ меняет положение, свешивая руку с подлокотника, и шевелит пальцами, пытаясь привлечь к себе гостью. Ифань задерживает дыхание, боясь её спугнуть. Но птица, наверное, вспоминает о важных делах, и упархивает на улицу, бросив напоследок «до свидания», прозвучавшее как «фьюить». Чондэ расстроено выпячивает нижнюю губу и подкладывает руку под голову. Ифань не понимает, как можно принять подобное положение и уместится на стуле, но Чондэ проявляет невиданную гибкость. — А еще? На этот раз писатель отвечает без паузы: — Я люблю тебя за свет и за всю темноту, что серой тенью скрывается в закоулках твоей души. Тайно, когда никто не видит, потому что темноту не принято любить. Ифань спрыгивает со стола, задевая стопки исписанной и мятой в шарики бумаги, и протягивает Чондэ руку, которую тот, заинтригованный, принимает, выпрямляясь и становясь на нагретый солнцем пол. Вдох-выдох в унисон, поглаживание пальцев и два шага в сторону кровати. В ушах звенит так, словно кто-то прокладывает в голове линии электропередач. — Я люблю тебя за то, кто ты есть, и за то, кем ты не являешься. Чондэ издает слабое «ой», когда Ифань подхватывает его под ягодицы, приподнимая на руках. Но он сразу же «прочитывает» ситуацию, обхватывая руками шею Ифаня, а ногами – талию, прижимаясь к нему всем телом. Неправильно застегнутая рубашка обнажает правое плечо Ифаня, и Чондэ смотрит на него, мечтательно улыбаясь, подавляя желание в шутку укусить. Он одной рукой задирает белую мятую ткань, чтобы их животы соприкасались голой кожей, держа себя в руках и почти не замечая, что они соприкасаются кое-чем еще. — «Потому что он схватит тебя за плечи, разворачивая к себе, и поднесет к твоему рту свой щетинистый рот и начнет опускать звезды вниз по твоему горлу, пока ты не переполнишься светом». — Берроуз?* – произносит Чондэ тихо после короткого молчания, задумчиво ведя пальцем по плечу Ифаня, и ожидающе глядя на его губы. Ответом служит едва заметный кивок. — Ты напишешь лучше. — Слушаюсь и повинуюсь, - смеется Ифань, приближаясь губами к губам Чондэ. — Сеньор! Вы уже проснулись? Тучная испанка в летах врывается в комнату без стука, неся в руках поднос с завтраком. — Вы одни? А я была уверена, что вы с кем-то разговаривали. Да не прикрывайтесь вы, сеньор, - произносит женщина, даже не глядя в сторону Ифаня, пытающегося натянуть рубашку до колен, а еще лучше до пят. — Я воспитала шестерых сыновей, синьор, чего я там не видела. Аделаида, – нанятая Ифанем служка, - поставив на овальный обеденный стол поднос, подбирает с пола смятые и исписанные чернилами (не смотря на наличие компьютера, Ифань любил писать от руки) листы бумаги. Они в самый первый день договорились: все бумажное, что лежит на полу, подлежит уничтожению. — Спасибо, Аделаида. Если вы будете мне нужны, я вас позову, - говорит Ифань по-испански, умудрившись расстегнуть пару пуговиц рубашки и спустить её вниз, прикрывая причинное место. Он знает, что эта женщина, обладая необузданным темпераментом, пропустит его слова мимо ушей и войдет в комнату тогда, когда посчитает нужным. Зато она отлично готовит, думает Ифань, перебирая в голове ситуации книги, в которые можно было бы вписать колоритную и необъятную по размерам округлостей мать шестерых детей. Только не Аделаиду, а какую-нибудь Мартину или Сильвию. Служанка, бросив напоследок довольно вежливое как для её манеры речи «сеньор», исчезает из виду, захлопнув за собой дверь. — Ты еще не жалеешь, что нанял нашу прелестную, хрупкую и вежливую Аделаиду? – спрашивает Чондэ, качая свешенными со стола ногами и ковыряя пальцем свернутый трубочкой блинчик. Ифань с улыбкой вздыхает, натягивая рубашку обратно на плечи. — Нет, благодаря ей и занимательной жизни её родственников, друзей и знакомых у меня есть истории для как минимум трех душещипательных романов. — Неужели тебе недостаточно того, что в поте лица нашептываю я? — Ты - совсем другое дело, моя любимая Муза. Чондэ довольно улыбается, сосредоточенно превращая блинчик в решето. — Знаешь, за что еще я люблю тебя? – спрашивает Ифань, приближаясь вплотную к сидящему на столе Чондэ. — За что? – выдыхает тот в губы писателя. — За то, что ты существуешь только для меня. Тени растений колеблются, перешептываясь между собой. Чондэ целует Ифаня, опуская звезды вниз по его горлу, пока он не переполняется светом. * имеется ввиду Огюстен Берроуз, американский писатель. Цитата из книги 'You Better Not Cry', переведенная мной.

@темы: exo, fanfiction

---

unearthly beautiful creature

✾Baekyeol - fairy//human AU meme Chanyeol stared at the piece of paper he found the night before, brushing the smooth material with his trembling fingers, the painting looking so realistic. What an unearthly beautiful creature, he thought. There was a slight smile dancing on his delicate lips. ”It’s a human, Chanyeol.” The forest sang softly. A cold wind is playing with his hair now, tickling him on the neck. He turned his sight up to the treetops with a teary blink. ”…a human?” [x] Хочу по этому коллажу полноценный фик.

@темы: exo, fanfiction