hiraeth

[imponyandiknowit]

[hiraeth] exo; yixing/jongdae, pg-13, au, ooc, pov, in progress (~6560) Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Посвящаю Пирогу, как единственному известному мне человеку, так сильно любящего Чондэ, и немного Блини (потому что грешно разбивать блилини с: ). Затем Лайну, да-да, и Нуне — спасибо, что выдерживаешь мои сопли-вопли в тви. Что я могу сказать. Цельного текста не получилось, оно само разбилось на главы, потому что нашлись красивые эпиграфы. В моей эйфории прошу обвинять Пабло Неруду, вся моя любовь к поэзии нынче разлилась морем из-за его метафор о любви. Фик пишется с середины августа (к тому же pov — ахаха! — мой второй по нелюбимости жанр после омегаверса, но иначе я не могу). Это, можно сказать, мемуары Исина. О море, живописи и любви. Как всегда небечено. (Пока что в дайри, а на фикбук мб пойдет уже когда будет полностью закончен. По причине названия глав — вместе это будет одна цельная по смыслу фраза.) Дописалось на работе, ушло на фикбук, айм дан виз ит. i. the cure for everything is Где находится центр моря? Почему волны не доходят туда? — Пабло Неруда Он пах морем. Я хотел пить текиллу, слизывая с его кожи соль. Нет, наверное, не так стоит начать. Почему так тяжело писать о собственных чувствах? Через какой же ад проходят писатели, пытаясь передать весь этот сумбур в голове, облечь его в словесную форму, заточить предложения, чтобы они иглами вонзились в сердце и задели нужные точки — акупунктура любовью. Остались там, напоминая о себе покалыванием, но, все же, позволяли жить. Если это можно назвать жизнью. Я столько раз садился за лэптоп, брался за ручку или карандаш, в надежде выписать его из себя. Даже включал диктофон на телефоне, в надежде, что сказать все вслух будет проще. В итоге молчание и слабо слышимое дыхание были единственными звуками, забивающими последние килобайты карты памяти. Я не смог признаться самому себе, как я мог сказать что-либо ему? Особенно ему. Такому особенному ему. Еще и вслух, когда единственный язык, который он понимал, был язык живописи. Думая о нем я всегда путаюсь в мыслях и воспоминаниях, так что под конец он кажется мне нереальным, словно никогда и не существовал. Не было мазков кистей, за которыми я так заворожено наблюдал, не было эскизов и рук, вымазанных краской — ничего не было. В таком случае и целого года моей жизни тоже не было. Но следует излагать все по порядку, верно? Так будет лучше, даже для меня лучше; я сам хочу разобраться в том, когда же я так изменился. Когда он изменил меня. Я встретил его на берегу Ионического моря. Это был последний день отпуска, который я проводил на Корфу. И хотя отдых в Греции не принес мне ожидаемого удовольствия — я чувствовал нежелание расставаться с необычной для меня страной. Телом овладела легкая меланхолия и грусть, потребность посидеть на берегу и полюбоваться морем. Последний закат всегда самый красивый, я уже не раз успел в этом убедиться. Арендовать на сутки автомобиль не составило труда. Я ткнул наугад в карту и очень скоро ехал по направлению в Синарадес. Что-то толкнуло меня немного сдвинуть маршрут — хотелось посмотреть на город со стороны, — и навигатор привел меня на пляж, к которому можно было подъехать на машине. Было малолюдно. Я теребил в кармане хлопковых шорт мелочь, пытаясь определиться — хочу я возвращаться сюда или нет. Рассматривал город вдали, бегал взглядом по цветастым надувным кругам и зонтам, чувствуя, как капли пота стекают по спине. Одинокая фигура, словно приросшая к мольберту, заинтересовала меня. Сейчас я часто думаю, что же заставило меня поехать в Синарадес и свернуть с дороги. Подойти к нему и заглянуть через плечо на картину, втянуть носом запах и почувствовать соленый аромат в воздухе, который бывает только на море, но который — я потом успел в этом убедиться — исходил от тогда еще неизвестного парня всегда. Просто интерес? Свободное время? Сводила ли меня судьба с ним специально, или это была случайность. Если же все было предопределено, то я не ехал в Грецию по собственной воле, а ради встречи с определенным человеком в определенных условиях. Наши пути должны были пересечься. Но что случается, когда две масляные линии на холсте пересекаются? Кусок одной из них «повреждается», перекрывается и смешивается с другой. Я был поврежденной линией. Но это я вновь забегаю вперед. А он пах морем. — Чондэ, — произнес он с легкой улыбкой, щурясь из-за яркого солнца. «Чон», — волны, шипя, откатились от берега, словно грозно и надменно собирались с силами, «Дэ», — и вгрызлись своими пенистыми губами в бесконечное полотно берега. Чондэ. Его имя втекло в меня, обволокло влажным соленым покрывалом. До сих пор не помню, спросил ли я его, или он представился сам; мое имя — Исин — не прозвучало в ответ так же мелодично. Но точно помню, как мои парусиновые туфли намочила вода, потому что я не обратил внимания на очередную волну, как подскочил на месте из-за этого и как заливисто смеялся Чондэ, глядя на сконфуженного меня. Он помог мне стянуть обувь, измазав руки во влажном песке, и потом еще минуту вытирал их об испачканную акварелью рубашку. Он не просто пах морем. Он был морем. Нет, я не влюбился в него в тот момент. Хотя сейчас, с высоты моих теперешних чувств, все воспоминания о нашей первой встрече кажутся необычайно яркими и говорящими сами за себя. Я перебираю секунды, словно промываю золотой песок в ручье, рассматриваю подолгу каждый кадр: солнце обхватывает фигуру Чондэ своим теплым сияющим ореолом, ступни и ножки раскладного стульчика погрузли во влажном песке, волосы треплет легкий бриз, а руки виртуозно водят кистью по бумаге. Возникновение каких-либо чувств было неизбежным, остаться прежним после встречи с ним — о, теперь я точно знаю, что и это было неминуемо, но тогда… тогда я был слеп. Смотрел на море, подолгу задерживая взгляд на сгорбленной и застывшей фигуре Чондэ — он был точно кукла, у которой в исправности были лишь руки. И не замечал очевидного. Хотя уже одно только то, что я так пристально наблюдаю за малознакомым человеком, должно было меня насторожить. Меня заинтересовали его рисунки, но я не надеялся, что наше общение выйдет за границы Корфу и тогдашнего дня. Это должно было быть знакомство на пять минут, вроде «Ты красиво рисуешь. Художник? Известный? Удачи в творчестве». А затем, по закону жанра, его имя вылетело бы у меня из головы, стоило мне развалиться на сидении самолета, и все, что я бы вынес из своей поездки в Грецию — жара, развалины и такое утомительное одиночество. Но все произошло иначе. Я не заметил, как уснул, прямо на пляже, убаюканный шумом волн. Мне снилось море — поразительно спокойное, гладкое, без намека и рябь, снилось ночное небо, усыпанное мириадами звезд и планет, находящихся так близко ко мне, что стоило протянуть руку и взять их с горсть на ладонь, словно запустить руку в мешочек с драгоценностями. Я лежал на поверхности моря, не намокая и не двигаясь ни на миллиметр, и все это небесное мерцание отражалось в воде, как в зеркале. Это было яркое великолепие, заставляющее задерживать дыхание и понимать, что это сон, от которого не хочется просыпаться. Чондэ разбудил меня за полночь. Перед глазами все плыло яркими пятнами, и его лицо, свесившееся надо мной и проверяющее, все ли в порядке, не имело четкости, блестело желтым и фиолетовым по контуру. Словно кто-то подвел его маркерами, подчеркнув цвет ауры. Тело затекло из-за неудобного положения, в волосах и за шиворотом был прохладный песок. Чондэ помог мне встать и протянул сложенный вдвое лист бумаги. — Посмотришь, когда сядешь в самолет, — сказал он на ломаном китайском, развернулся и пошел по берегу в сторону огней города, волшебно отражающихся дорожками света в воде. Конечно же я не стал дожидаться отлета, а, сев в машину, мгновенно развернул лист. Внутри него лежал прямоугольный кусок бумаги. Включив свет на панели машины, я жадно впился взглядом в картинку. Дар речи покинул меня — это был мой акварельный портрет. Изображение меня спящего на темном гладком полотне, усыпанного мириадами разноцветных сияющих точек. Как он мог знать? Как он смог увидеть сон внутри моей головы? В растерянности я провел рукой по лицу и волосам — мне вдруг подумалось, что моя кожа могла стать прозрачной, и Чондэ увидел изображение внутри моей головы, словно на экране телевизора, словно мой сон был золотой рыбкой в стеклянном аквариуме моего черепа. В исступлении я выскочил из машины и вновь побежал к морю, но Чондэ уже нигде не было. Оглянулся кругом, ковырнул носком обуви песок и с неожиданной печалью отметил про себя, что не осталось никаких следов его пребывания на берегу. Ни вмятин от стульчика и мольберта, ни отпечатков ног, петляющими следами уходящих в сторону города. Помню, как сейчас помню — странная мысль посетила меня: «А что, если все это случилось минуту, полминуты, десять секунд назад и Чондэ растворился в воздухе? Что, если его не существовало вовсе?» И все сжалось внутри, скукожилось, подбираясь к горлу, словно мое нутро заливало водой, а внутренности пытались спастись. Секундное чувство, укол горечи, оставивший небольшой шрам. В теплом салоне машины (ночная прохлада проморозила меня со всех сторон) я вновь взял в руки рисунок и только теперь рассмотрел одну странность — портрет был не закончен. Небольшой кусок левой руки не был прорисован. Времени поставить кляксу телесного цвета было достаточно, а, значит, Чондэ специально оставил часть рисунка нетронутым. Как же мне хотелось узнать причину подобного, как я тогда думал, умышленного пренебрежения. Я вертел в руках сам портрет и бумагу, в которую он был завернут, искал рукописные строчки, знаки или иные пометки, просвечивал рисунок — все впустую. Я долго был в неведении, достаточно долго, чтобы забыть, что я хотел в этом разобраться. Объяснения я получил от самого Чондэ спустя почти год после нашей встречи на берегу Ионического моря, объяснения, которые я забыл, специально забыл, чтобы потом заново их получить. Я вовремя сдал обратно автомобиль и не опоздал на свой рейс, хотя совершенно не помню, как доехал обратно и прошел контроль в аэропорту. Наверное, на отчужденном автоматизме. Единственное, что я помню, это запах соленой морской воды, заполнивший пассажирский салон самолёта. Запах, исходивший от портрета в сумке, лежащей на багажной полке над головой. Этот незавершенный рисунок до сих пор пахнет морем. Он до сих пор пахнет Чондэ. ii. salt water — Не правда ли тот, кто вечно кого-то ждет, страдает больше того, кто никогда никого не ждал? — Пабло Неруда Мы встретились спустя полгода. Все это время работа помогала забывать Чондэ, а квартира постоянно напоминала. Рисунок стоял на почетном видном месте, на столе в спальной комнате, и ждал моего возвращения. Первым делом заходить не в ванную помыть руки, а посмотреть на портрет стало рефлексом, правилом. Бывали моменты, когда я боялся, что его украдут, или возвращался в квартиру сразу после выхода и проверял — не упал ли, не унесло ли его ветром, не положил ли я его под горящий утюг. Носить его постоянно с собой, отвлекаться и ощупывать карманы — на месте ли? — было не вариантом. Портрет, нарисованный Чондэ, стал моей idée fixe. Если бы он был живым – он бы встречал меня у порога каждый вечер по возвращению домой. Не знаю почему, но я не хотел искать Чондэ. Постоянно чувствовал себя поделенным пополам желанием узнать причину незаконченности портрета и нежеланием ввязываться в преследование и поиски. Это казалось лишним. Хотя, возможно, я все же решил, что если судьба свела нас при таких странных обстоятельствах однажды, то не поскупится и на второй раз. И, желательно, такой же неожиданный и необъяснимый. Лишь однажды я позволил себе найти в сети поклонников творчества Чондэ (их, к моему удивлению, было несколько сот тысяч человек, среди них — много иностранцев), но оказалось, что известно о нем было мало: ни в каких художественных школах не числился, ни в каких конкурсах не участвовал. Он сам организовал свою первую выставку и слава, а с ней и признание таланта пришли к нему мгновенно. Говорили, что он «видит душу всего живого», оттого его картины так притягивают к себе внимание и заслуженное восхищение; я не мог не согласиться. Его выставки проходили редко, появлялись спонтанно и никогда не оглашались заранее. Эта эксцентричность притягивала, заставляла богачей — ценителей искусства с раздутым самомнением — подрываться с места и вылетать ближайшим рейсом на редкие экспозиции. На них Чондэ продавал все выставленные на обозрение картины, за любую цену, словно просто хотел поскорее от них избавиться, и ему не было жалко потраченных на них долгих часов работы. Кто-то гордился, что купил метровую картину за один доллар, в то время как некоторые коллекционеры тратили больше миллиона только за эскизы. Чондэ был легендой. Призраком, возникающим то тут, то там, не задерживающимся на одном месте. Поклонники, словно поддерживая имидж своего идола, не делились фотографиями картин, плели вокруг мистической и неуловимой фигуры Чондэ интриги, рисуя его то ангелом красок, то демоном, продавшим душу за талант — он был так невероятен, что, в конце концов, ставился под сомнение. Чудовище, рисующее божественно умиротворенное море, или ангел, создающий картины подстроенных дьяволом бурь? Лишь одно было точно ясно – Чондэ был состоявшимся маринистом. Молодым, талантливым, загадочным художником. Мир искусства был от меня далек, всю жизнь я имел дело с цифрами, графиками, балансами счетов и бизнес-планами. И внезапно Чондэ, которого я совершенно не понимал, Чондэ, подаривший мне такой обнажающий подсознательное рисунок, ворвался в мои мысли, как цунами. Хотя нет, скорее как опрокинутый на финансовый отчет кофе, от чего бумага пошла волнами, размягчилась, а цифры поплыли черными разводами. Все нарушилось. Абсолютно. Все. Нарушилось. В каком-то непонятном изнеможении я закрыл тогда вкладку браузера и больше никогда к ней не возвращался. А на выходных нашел в себе силы пойти в книжный магазин и купить книгу о маринистах. Интрига поклонников работала — они ставили Чондэ выше Айвазовского и Тернера, — так что мне хотелось поскорее увидеть его работы и сравнить их с картинами умерших признанных гениев кисти. Я готов был, при надобности, сорваться с места и лететь ближайшим рейсом на другой конец планеты. Меня даже трясло от предвкушения подобного вояжа, несвойственной мне выходки. Это был единственный день, когда я вынес мысли о Чондэ за пределы квартиры. Полгода состояние постоянного ожидания было моим спутником. Иногда мне казалось, что запах моря выветрился из квартиры, цвета портрета выгорели на солнце, а мысли о Чондэ потускнели. Не знаю, каким образом я умудрялся в такие минуты подливать масла в огонь моего интереса. Ощущения скакали, обостряясь и притупляясь, словно лошадь в забеге: то выбиваясь из сил, то открывая второе дыхание. Сейчас, записывая эти строки, я думаю, пройди еще одна неделя — я бы сжег портрет. Меня стало раздражать, что я пекусь о каком-то рисунке больше, чем о людях вокруг, казалось, что вбил себе в голову несуразицу, вместо того, чтобы полностью отдаться работе и вполне реальной возможности повышения. Но если бы я так сделал — это только бы ухудшило ситуацию, ведь люди так дорожат вещами, которых они лишились. Тогда меня терзал портрет, в ином случае меня бы мучили воспоминания и мысли о нем. А потом цветная листовка упала к моим ногам. Пекин, «китайский Уоллстрит», Центральный парк, фонтаны, 14:38 на наручных часах и наполовину влажная бумажка, вцепившаяся в лакированный носок правого ботинка. Не иначе как провидение остановило меня, не позволило дернуть ногой и сбросить с дорогой обуви грязный мусор. Но я увидел «дэ» латиницей на изгибе бумаги, и сразу же шум волн втек в мои уши, стек по мочкам вниз на пиджак и прилип мокрой тканью к телу. Кто-то словно приставил к моим ушам закрученные раковины воспоминаний, и я услышал их сущность и смысл из гладких перламутровых глубин. Помню, что мне хотелось смеяться, но на лице отобразилась только глупая улыбка ошеломленного человека. В хорошем смысле «ошеломленного». Какая ирония, пронеслось тогда у меня в голове: сообщение о выставке картин, в самом сердце финансового безумия города, с его небоскребами «кто выше?», помпезностью и претензиями на мировое господство. Среди всей этой суеты, скачков акций и сломанных надежд банкиров находилась она — листовка, крошечный кусочек бумаги с изображением моря. Если судьба посылала мне знак, то более «кричащего» красноречия у неё не стоило и просить. * * * Он пах морем. Стоял рядом с картиной, изображающей красный закат на фоне скалистого берега, отмахивался от журналистов, вперив взгляд в невидимую точку на полу и пах морем, словно только что вышел из воды. Его фигура, расслабленная поза, отсутствующий взгляд — все отдавало словно слегка небрежным, естественным изяществом. Картины Чондэ также пахли морем, словно перед началом работы он подолгу вымачивал холсты в морской воде. Мне даже подумалось, что все краски и инструменты нимфы достают и приносят ему из таких глубин, которые еще никогда не были исследованы человеком. Я был восхищен — картины были великолепны, напоминали фотографии наивысшего качества, разрешения, точности передачи оттенков. Даже у такого несведущего в живописи человека, как я, перебивало дыхание. Мазки были такие гладкие, плавные, что я с трудом сдерживал себя, чтобы не нарушить все правила, прикоснувшись к поверхности холстов или сорвав их вместе с рамами с петель и спрятав за пазухой (некоторые картины были такие маленькие, что подобное преступление не составило бы труда). Здание было полуразваленным, я старался ступать осторожно, но паркетные доски скрипели так, что мне казалось, будто я ступаю по берегу, усыпанному кристаллами соли. Другие же люди двигались бесшумно. Или это все мои силы ушли в глаза, что я перестал слышать и осязать происходящее вокруг. Меня вновь раздирали сомнения: обратить на себя внимание Чондэ или продолжать исследовать выставку, изучая каждый сантиметр картин. Победили картины, поскольку в каждой из них было больше Чондэ, чем я мог увидеть, став к нему вплотную и заглянув в лицо. С таким усердием я не проверял даже важные годовые отчеты фирмы, в которой тогда работал. Подозреваю, что очень многим хотелось подойти ближе, потрогать Чондэ за руки на удачу — так суеверные туристы натирают до блеска памятники. Очень хотелось обратить на себя его внимание, попасть в картину его мира, увидеть происходящее так, как это видит он. Но у Чондэ была такая аура отрешенности от всего происходящего в нашей реальности, что все только посматривали издалека. Я не удержался, повернул голову так, чтобы можно было ненавязчиво рассмотреть его расслабленную фигуру. Чондэ смотрел на меня, смотрел до очевидного выразительно — нельзя было неправильно понять и перепутать. Мне кажется, я больше испугался, нежели удивился. Ни о какой любви тогда и речи не было, и сейчас я очень жалею об этом. Жалею, что не «поедал» Чондэ взглядом, потому что в целом я воочию видел его не более десяти часов. А что такое десять часов? Жалею, что боялся смотреть, что боялся спросить и заставлять его говорить — мне казалось, что это занятие истощает его. Иногда кажется, что я не помню его лица. Прокручиваю в голове воспоминания, пробуюсь описать внешность, но не нахожу слов, ставлю под сомнения оттенок кожи и цвет глаз. Я бы не смог его описать или объяснить. Не помню его голоса. Стараюсь воскресить звуковые воспоминания, но в голове только и слышно, что шум ленивого прибоя. Но я помню его аромат, этот щиплющий нос запах йодированной соли и масляных красок. Это единственное, что не дает мне сойти с ума от морального самобичевания по поводу собственной нерешительности. Чондэ слегка двинул подбородком вперед, приглашая меня пройти дальше. Я еще немного постоял, сомневаясь в увиденном, желая получить еще один направляющий кивок. Его не последовало, но все же я пошел вглубь галереи, пока не наткнулся на большое столпотворение. Просто геркулесовых усилий стоило мне пробить брешь в этом скоплении народу и растолкать плечами дорогу вглубь. Все для того, чтобы увидеть самую восхитительную в мире картину. Не думаю, что кто-нибудь кроме меня понял её. Казалось бы — ничего необычного: море, вечер и лежащий на песке человек. Без лица. Отдаленно я слышал шепот студентов-художников, обсуждающий такое необычное явление. Оказалось, что Чондэ никогда не рисовал людей и портреты. Потому такая картина сразу же привлекла всеобщее внимание — каждый видел в лежащем на песке человеке себя, считая, что так и должно быть, что так задумывал автор. Слово «концептуально» было произнесено раз восемь. Знали бы они, какие они были глупцы. Я увидел параллель между тем рисунком, который Чондэ вручил мне на море, и той картиной, которая была перед моими глазами. Прочувствовал связь, эту тоненькую нить, которой он связал нас. Было такое чувство, будто Чондэ воткнул в мое сердце иголку, сделав пару стежков для надежности. Этого было достаточно, чтобы чувствовать связь, но не испытывать дискомфорта и боли. И чем дольше я стоял рядом с картиной, тем больше метров этих ниток невидимая игла вшивала в сердечную мышцу. Тогда ощущения были размыты и неясны. Я не отдавал себе точного отчета, что я видел, просто смотрел на картину и черты моего лица проявлялись там, на той лежащей нарисованной фигуре. Я чувствовал себя особенным. Казалось, стоило обернуться, и я увижу Чондэ. Все люди, стоящие на пути моего взгляда вдруг станут прозрачными, сотканными из стеклянной дымки, а Чондэ будет улыбаться мне, прислонившись спиной к стене. И в этой улыбке, в этом лице, в этих волшебных руках и ауре таинственности соберется все то, что я искал все эти годы. Мне вдруг стало страшно. Страшно, что Чондэ видит так много, насквозь и до самого нутра, что приплетает меня к чему-то, что невозможно объяснить словами; страшно видеть себя без лица на чужой картине, находиться среди людей, которые могут о чем-то догадаться. Внутренне меня всего трясло, словно в приступе лихорадки, не хватало воздуха. Я решил бежать с выставки и ускоренным шагом двигался к выходу, когда на моем пути встретился Чондэ. Он шел спокойно и размеренно, не глядя на меня, и неожиданно дотронулся до моей руки. Незаметное для других секундное движение — провести пальцем по коже линию, — и, как ни в чем не бывало, продолжить путь вглубь галереи. В тот момент я ненавидел Чондэ. Ненавидел за то, что это прикосновение не было щекотным, а скорее возбуждающим, неожиданным, вызвавшим табун мурашек на парад по спине и вниз. Я брел по улице, то и дело поглядывая на свою руку и она казалось мне иной, изменившейся, словно к ней притронулись волшебной палочкой и магия метаморфоз расплывалась по всему телу. Домой я пришел иным человеком. Еще не влюбленным в Чондэ, нет, а если и влюбленным, то не осознающим свои чувства. Просто иным. На следующий день я положил на свой рабочий стол заявление об увольнении. iii. sweat, tears, or Когда я снова увижу море Увидит или не увидит море меня? — Пабло Неруда «Я отдался во власть искусству». Как бы мне хотелось написать что-то подобное, ведь такое звучит громко и снобистски претенциозно. Фантазия сразу начинает рисовать званые вечера в обществе поэтов и художников, голых натурщиц, липнущих к мастерам, как фиговые листы к причинному месту, свечи и странные, не воспринимаемые обществом забавы. А еще алкоголь (к примеру – абсент, куда же без него) для расширения границ фантазии, руки в краске, порванные холсты, и чудовищная творческая агония попыток изобразить все то, что видится в воображении. Хоть я и не мечтал о творческой жизни, все же иногда возникали мысли о подобных кардинальных изменениях. Бросить ровную дорожку, которую годами выкладывал из дорогой плитки, и пойти рядом по траве. В другую сторону. Ходить кругами, зигзагами, эллипсоидами; не бояться непривычной грязи, научится что-то создавать по ходу движения. Но, наверное, я умел только созерцать, а не творить. Ничего настолько непривычного со мной не произошло. Я не позволил этому произойти, так как тогда это уже была бы не моя жизнь. Все равно, что стать русалкой и не замечать, что хвост ненастоящий. Все вокруг твердят, что так и должно быть, что хвост вообще замечательно получился, блестит, переливается бликами по перламутровой чешуе. Вот только ты сидишь, тебе некомфортно и ты понимаешь, что все это не настоящее. До сих пор не могу понять, откуда взялась смелость изменить свою жизнь. Возможно ли, что это должно было случиться, как некая операция, заранее заложенная в моей ДНК, приведенная в исполнение прикосновением Чондэ? Словно мне отдали приказание под гипнозом: «Проснись!» или, скорее, «Смени сон!» Конечно, я изменился. Такое любого изменит. Вот только я чувствовал, что не полностью сошел с дороги, словно продолжал идти по самому-самому краю, балансируя на цыпочках, на кончиках пальцев больших ног. Я знал границы своих возможностей и руководствовался логическим, никак не творческим восприятием реальности. Смотрел на картины, и восхищение цветом сменялось на восхищение от просчета траектории волн, наклона корабля, градусов размаха крыльев птиц или силы и схематичности нанесенных масляных мазков. Смотрел на художественные альбомы, как на анатомический справочник художников в разрезе, где все элементы были обоснованы и расшифрованы. Смотрел, но не видел, как надо, хотя я до сих пор не уверен, что у искусства есть какой-то образ этого самого «надо». Мое подсознание кричало мне: «Если не можешь стать частью этого мира, то хотя бы научись его понимать!» Подсознание шептало: «Научись понимать Чондэ» А затем добавляло молча: «Не учись ничему, просто понимай, как умеешь» Но чем больше я пытался, тем больше вопросов возникало в моей голове. Да, я мог стать чьим-то покровителем: скупать в галереях картины, скульптуры, выступать спонсором выставок, основать художественную школу и снабжать её материалами. Я мог так много всего сделать, бесконечно много всего, но только для одного определенного человека, которому подобное не было нужно. (Интересно, подозревал ли Чондэ, на что я был готов ради него? Не ради искусства – это еще одна причина, почему я не занялся самообманом и не подался в вольные художники. Ради него. Подозревал ли я сам, на что был готов ради Чондэ? И что уже с собой сделал?) Если бы кому-то выпала возможность все бросить и начать сначала, по собственной инициативе, обычно человек радуется, так ведь? А я, придя домой безработным, растерялся. Что делать дальше? Спонтанное увольнение повалило все мои планы на будущее. В каком-то безумном порыве я разорвал ежедневник со всеми встречами и планами на год, которым теперь не суждено было случиться, и сжег в ведерке для льда. Фамилии, телефоны, вся моя паутина связей, которую я «плел» годами, исчезала в пламени с невероятной быстротой. Какие-то пять минут – и все твои старания стерты. Пуф! – и не было ничего. Не в моих правилах было жалеть о том, что сделал по собственной воле. Нужно было двигаться дальше, или найти какое-то комфортное место, где я мог бы сделать остановку. Попробовать задержать дыхание и успеть увидеть мир иным прежде, чем начнет темнеть в глазах; почувствовать, как же сильно ты хочешь жить. Я не нашел ничего лучше, чем ткнуть пальцем в карту мира, висящую на стене рабочего кабинета, и попасть пальцем в Окинаву. Эта новая точка отсчета была ничем не хуже других. И все же я не мог не усмехаться - если это не судьба, то что? Сейчас мне страшно представить, что я мог 2 года работать без отпуска, что бешеная самоотдача работе была для меня нормальным ритмом жизни. Ничего странного, что я не воспринимал ничего кроме графиков на экранах – их контроль надо мной убивал любую возможность вникнуть во что-то иное, и даже разучился выражаться простыми словами, постоянно переходя на тон, которым общаются на деловых переговорах с высокопоставленными лицами. Начинать с нуля было не так уж просто. Я заново учился жить, будто проходил реабилитацию после аварии, вот только вся память была все еще при мне. Память о том, как было, как могло бы быть, как мечталось еще неделю-две-три назад. Как-то даже пришел к выводу, что в аду обязательно есть место, где мертвых чему-то переучивают, записывают новую информацию поверх старой, так что все сливается в сплошное пятно каракуль. И ты совершенно не знаешь, что тебе делать. Жалел ли я о своем решении? Я совру, если скажу «нет». Жалел до безумства. Дважды покупал билеты обратно в Пекин, трижды в Сингапур, поскольку мои давние партнеры умоляли меня пойти к ним. Мне казалось, что я сглупил, что свернул не в ту сторону, лезу в болото и обманываюсь призрачными надеждами, что это не моя жизнь, но затем смотрел на рисунок Чондэ и… Я спалил все билеты. Есть ли на свете еще такие идиоты, которые поджигали билеты бизнес-класса и бросали пепел в воды Тихого океана? Если зарывать себя, так с пафосом. Люди скажут, что у богатых свои причуды и будут несомненно правы. И все же у меня было такое чувство, что Чондэ в десятки раз богаче меня, что мне никогда не достичь такого уровня богатства воображения, которым обладал он. Около месяца я «кипел» внутри: метался в сомнениях, просыпался с чувством ненависти к опрометчивым поступкам, впервые страдал от одиночества. «Если бы тут был Чондэ, если бы я наблюдал за ним хотя бы издалека, восхищался им, хоть ему мое восхищение и не нужно – это было бы для меня счастье», - думал я, не зная, искренен ли я с собой, или нет. «Это оправдало бы все, этого действительно было бы достаточно». Внутри меня была война. Я воевал с собой и держал себя в пленниках по обе воюющие стороны. Вместо того чтобы наслаждаться спокойствием я пытался утихомирить свои сомнения. А потом меня с моим когда-то безумным решением примирила вода. Абсолютно спонтанно. Однажды я проснулся, посмотрел на гладь сонного утреннего океана, и понял, что все хорошо. Вот так просто: «Все хорошо». Так было уже весь этот месяц, так и должно было быть и никак иначе. Мне так чудесно, спокойно стало на душе, наступило такое умиротворение, будто бы я познал смысл жизни. В то утро я впервые почувствовал себя счастливым. Не смотря на то, что Чондэ не было рядом, хотя еще вчера мне казалось, что без его присутствия этот клубок сожалений и стремлений не начнет развязываться. И подумалось почему-то, что, если вся вода планеты находится в вечном круговороте, если произнести что-нибудь, отправить через воду послание для Чондэ, то оно обязательно до него дойдет. Я стал развивать эту фантазию и начал представлял возможным отправлять свое отражение, как фотографию, по водной глади. Спустился к океану, упал на колени и шептал, шептал, вышептывал из себя все то, что накопилось за месяц. Признания о собственных душевных (и наверняка физических – мне казалось, что у меня даже выражение лица иное) изменениях. Хотелось, чтобы он нашел меня, а не я его, чтобы увидел меня таким, чтобы нарисовал таким: не фантазируя, а опираясь на живое, реальное изображение. Я чувствовал себя другим человеком. Я был другим человеком. Это понимание не было откровением, спустившимся с небес, а просто как внезапная мысль, которую не замечал раньше, но которая все это время была с тобой. Знал ли я, что Чондэ получит мое послание? Возможно ли, что я он почувствовал метаморфозы внутри меня раньше, чем я сам их осознал? Или же я так зациклился на этой мысли, что принял все за благоволение судьбы, отбросив мысли о случайностях с вероятностью один на миллион? Но в тот день, спустя каких-то пару часов, когда я пришел к старику Такаде (мы каждый день играли в го), когда он сказал, что на соседней улице теперь квартирует приезжий художник, я знал, почувствовал, что это Чондэ. Кто еще, кроме него, мог читать послания в воде? Один опрокинутый гобан, четыре поворота и трое отдыхающих, которых я задел локтями. Вот что случилось за шесть минут, за которые я добежал до нужного дома. Пятнадцать ступенек и открытая, словно приглашающая внутрь дверь. Я знал. Входя внутрь, мне почему-то страшно захотелось сказать: «Я дома». Не «привет», не «давно не виделись», а просто - «я дома». Словно не было этих недель одиночества и сомнений, словно я шесть минут назад вышел в магазин за молоком и так быстро вернулся. Он лежал в кресле, свесив ноги с подлокотника и кое-как умостившись. Даже стоя за несколько метров от него я чувствовал такой знакомый запах соленой воды. Это не был запах океана, нет. Это был особенный запах Чондэ, словно он сам по себе был морем, единственным в мире живым морем, которое забыли отметить на картах. Он перебивал все остальные ароматы, которыми заполнилась квартира, успевшая превратится в художественную студию. Всюду были баночки, тюбики, холсты и толстые стопки эскизов. Отдельные из них висели, держась на прищепках, на натянутых веревках; колыхались от малейшего дуновения ветра, словно сохнущее на солнце белье. Я тихо двигался вперед, затаив дыхание. Словно шел внутри Чондэ, спускался вниз по его ребрам, как по лестнице, рассматривая то, чем он живет и то, кем он является. Теперь я видел иначе, потому что научился смотреть иначе. Как прекрасно было лицо Чондэ, и все его черты, словно старательно выведенные кистью приятного сна. Появилось желание поцеловать Чондэ во сне, пока он не способен оттолкнуть меня и накричать, что было бы вполне нормальной реакцией. Но я не позволил себе подобного, потому что кое-что понял (Боже, это же было так очевидно!). Я сел рядом на пол и прильнул ухом к животу Чондэ, издалека ощущая отголоски мирного сердцебиения. Взял его руку в свою ладонь, и внимательно посмотрел на пальцы. Их подушечки оказались не такими мягкими, как я представлял, а наоборот – слегка огрубелыми от постоянного держания кистей и работы с различными поверхностями и жидкостями. Но все равно они восхищали меня, восхищали настолько, что я не удержался и по очереди поцеловал кончик каждого пальца, едва притрагиваясь губами к коже. Посмотрел на линии на ладонях рук, этих самых рук, которые создавали великолепные картины. Что же я понял? В тот момент, когда я не захотел целовать спящего Чондэ, в тот самый момент, когда не захотел пользоваться его беспомощностью, я вдруг отчетливо осознал, что люблю его. Не за то, каким он меня увидел, как изменил меня (для него? из-за него?) и какие прекрасные картины пишет, «врисовывая» меня в холст. (За то, что мирно спит? Что подушечки пальцев у него грубые и пахнут не морем, а растворителем для масляных красок? Что дышит? И живет со мной на одной планете и в одно время?) Я понял, что нырнул в эти чувства давно, но словно только сейчас открыл под водой глаза и увидел, где нахожусь; впервые понял, что могу чувствовать такое к человеку и что это так естественно – любить его. Любить Чондэ. iv. the sea. И почему мой скелет продолжает преследовать меня, если душа покинула тело? - Пабло Неруда Все то, что произошло дальше, было сном. Тяжело признаваться себе в этом, но я вынужден признать, что это была выдумка моего разума. Разума, истощенного ожиданием какого-то чуда, если не счастливого конца, то хотя бы развязки всей этой безумной эпопеи, перевернувшей мою жизнь. Иначе все можно объяснить только моим сумасшествием. Правда, говорят, что если человек знает, что он безумен, то ни о каком безумии и речи быть не может. Наверное, мне настолько был нужен Чондэ, что мой мозг смилостивился надо мной. Я видел его рядом. Целовал подушечки любимых пальцев, не подозревая, что прикасаюсь губами к пустоте, к воздуху, к воображению, которое было настолько материально, что я чувствовал чужое тепло. Целый день я был тенью Чондэ: когда он ходил к океану делать эскизы, когда рисовал на мольберте или, задумавшись, выводил кистью бледные акварельные волны на собственных руках, когда засматривался в одну точку пространства или вел головой, словно мысленно напевал какую-то мелодию. Он не произнес ни слова, ни разу не посмотрел в мою сторону, словно меня не существовало. Те несколько раз, когда я порывался позвать его, проверить, насколько он реален, мой голос подводил меня: пропадал, скукоживался в горле, перекрывая дыхание. Но, тем не менее, Чондэ говорил со мной: я ощущал его голос в каждом движении, каждом вдохе и выдохе, словно он был соткан из слов. Они просачивались через поры его кожи, выпархивали изнутри, как импульсы по форме бабочек, на ходу рассыпаясь в буквенную пыльцу и оседая на моих губах. «Знаешь, почему я тогда не закончил рисунок?» - спрашивал Чондэ легкими мазками кисточки (королевский синий, смешанный с синей сталью – предгрозовое небо) по бумаге. Единственное, что я на тот момент знал – мои рецепторы обновятся через 10 дней. Через 10 дней я забуду вкус кожи Чондэ. «Потому что все люди – картины, которые пишутся всю жизнь. Я не могу быть уверен, каким ты будешь в следующую секунду», – выпрямился на стуле, повел лопатками, разминая затекшую спину, трижды постучал кисточкой в банке с уже мутноватой серо-синей водой. Движение каждого мускула – буква. Клетки моей кожи обновятся через 20 дней. Через 20 дней мое тело не будет помнить тепла и рисунка кожи Чондэ. «Исин?» - Чондэ повернул голову и посмотрел на меня устало и слегка мечтательно, будто мое имя было произнесено без вопросительной интонации. Не знаю почему, но его вид, весь его силуэт, словно подсвеченный краем закатного солнца, поднимающегося из-за океанского горизонта, вдруг ясно сказал мне, что я сплю. Некстати вспомнилось, что в реальности сны длятся не дольше 20 минут и что, возможно, недолго осталось, прежде чем все это идеалистическое видение рухнет в темноту перед пробуждением. Мне стало мало. Я сидел рядом на полу, смотрел на него снизу вверх на расстоянии вытянутой руки, и мне было мало. Голодная жадность поднялась во мне девятым валом. Сердце заколотилось при мысли о том, что я могу его обнять. Здесь и сейчас – сжать в объятиях, словно нырнуть в соленое море. Попросить снова произнести мое имя, прошептать его мне на ухо, словно позволить воде мягко обволочь голову. Захлебнуться в каждой букве. Я схватил его за рукав рубашки и потянул на себя. Чондэ упал со стула мне в объятия, стукнувшись коленями о теплый пол, но даже не поморщился от боли. Мои руки захлопнулись вокруг его тела, словно хищные лепестки мухоловки. Мы были такие разные, но все же так похожи. Словно из одного стакана разлитые, из одной волны вышедшие, две капли, различающиеся по цвету и форме, вместе составляющие один океан, одно измерение, одно целое. Стоило мне понять это, почувствовать, как Чондэ цепляется своей рукой за мой бок, как утыкается носом в сгиб моего локтя – я понял, что сейчас потеряю его. Это был тот момент, когда понимаешь: все слишком хорошо, сейчас обязательно произойдет что-то плохое. «Исин», - прозвучал голос Чондэ в моей голове, словно он прошептал их в вены на моих руках, - «В тебе всегда будет пустота, незаполненность, позволяющая тебе расширяться, двигаться дальше с легкостью. И ты прекрасен, Исин, прекрасен в этой незавершенности…» Чондэ. «Чон», - это когда волны, шипя, откатываются от берега, грозно и надменно собираясь с силами, и «Дэ», - когда вгрызаются своими пенистыми губами в бесконечное полотно берега. Два слога, заключающие в себе целую Вселенную. И эта Вселенная, обнаруженная и пойманная мной Вселенная, превратилась в море по форме человека и разлилась по полу мастерской. Я сидел, глядя на влажные руки, на соленое море вокруг меня, залившее бумагу и книги на полу, и чувствовал, как Чондэ переливается солнечными бликами, высыхает, впитывается в мою кожу. Застоявшийся соленый запах в мастерской, засохшие кисти, уже высохшие ладони. Все это скрутило меня, завязалось узлом на горле и заставило лечь на пол безжизненным мешком. Мне чудовищно, катастрофически, смертельно не хватало Чондэ. Я чувствовал себя рыбой, ссыхающейся на скалистом солнечном берегу. Словно какой-то изверг выдергивал у меня из тела чешуйки: по одной в секунду жизни без Чондэ. Выдергивал так, что воображаемая кровь заливала пол, все рисунки, смешивалась с тем, что осталось от Чондэ, пока все чувства не превратились в сплошное полотно колючей боли. Я ударил по паркету раскрытой ладонью раз, и еще раз – уже сильнее, чтобы яснее почувствовать боль. На третьем ударе я проснулся. Такие люди, как Чондэ, не должны рождаться на планете. Я не говорю это с потайной ненавистью, не кляну его со злобой, я бы просто не посмел даже мысли в таком ключе допустить, хоть и чувствовал себя подавленным и растерянным, непонимающе разглядывая стены своей пекинской квартиры. Просто они плохо вписываются в окружающий мир, не для него создаются и не для него творят. Они появляются как что-то недоступное, восхищающее, за гранью. Но когда ты принимаешь такого человека, когда чувствуешь, что это нормально – воспринимать его подходящим для реальности, в которой живешь, - начинаешь задаваться вопросом: «Нормальна ли реальность?» Да и насколько «реальна» эта самая реальность? Если бы меня спросили, хочу ли я вновь пережить это время, зная, что все нереально, я бы без раздумий ответил «да». Потому что моя ностальгия по Чондэ была и есть настолько безумной и выжигающей душу, что фантазии и сны намного лучше, чем пустая жизнь без сладкого вымысла. До сих пор не могу определиться, почему мне это приснилось и какие выводы я должен сделать. Вполне возможно, что некоторые вещи происходят с людьми не для постижения каких-либо жизненных уроков, а просто так. Потому что было правильное время. И потому что иногда, совсем иногда, если человеку повезет, ему в руки попадет незавершенный рисунок, пахнущий морем, и человек больше не сможет думать ни о чем другом, кроме моря. Стремиться к нему, жаждать его больше воздуха. Я не хочу писать о том, в каком исступлении искал набросок Чондэ, упавший и притаившийся среди деловых бумаг, описывать то странное ощущение непричастности к жизни, когда пришел на работу, длившееся неделю чувство, будто мои уши заложила вода. Как я, не имея сил справиться с нервным напряжением, сорвался во внеочередной отпуск. Естественно к морю. Однажды я прочел, что в воде звук путешествует в 5 раз быстрее, нежели в воздухе. Я верю, что Чондэ услышал все то, что я сказал Эгейскому морю сегодняшним утром. Услышал раньше, чем я произнес последнее слово. Потому что я был честен с собой. Потому что мои слова были запятнаны любовью и её хватит, чтобы затопить всю планету. Ты слышал, Чондэ? Её хватит, хватит на всё. ~~~ ~~~ ~~~ Исин нажал на кнопку «Закрыть файл», некоторое время сомневаясь, не нажать ли ему на «Нет», и со вздохом явного облегчения закрыл крышку ноутбука. Солнце усиленно старалось заглянуть Исину, сидящему на террасе кафе в Санторини, в лицо. Затем сдалось, шлепнуло руки Исина теплыми лучами и убежало гулять мерцающими дорожками по морской глади. Вся обстановка и тот факт, что он наконец-то нашел слова закончить свою историю, помогли ему расслабленно откинуться на спинку плетеного стула. Туристы стучали бокалами с прохладительными напитками, галдели на разных языках, но их речь не раздражала, а даже напоминала Исину приятный слуху современный концерт для десятков музыкальных инструментов. Он был настолько умиротворен и погружен в собственные мысли, что не заметил, как чье-то тело выросло за его спиной. Кусок бумаги появился перед глазами неожиданно, заставив быстро-быстро заморгать и удивленно уставиться на акварельные разводы. Исин запрокинул голову и уставился на Чондэ, склонившегося над ним. Чондэ улыбался мягко и не вызывающе, положив руку Исину на плечо, мизинцем прикоснувшись к шее, словно прощупывая чужой пульс. Тем вечером один безымянный официант рассказывал своим друзьям странную историю о том, как море целовало человека.