so full of light

[imponyandiknowit]

[so full of light] exo; yifan/jongdae, romance, mystery, R, au, ooc, 1364 words. Автор:  sulfur. ( голубой единорог) Посвящаю  павлини пирожок, потому что Чондэ. Черт возьми, как же сложно писать о любви. Вдохновилась одной цитатой, описанной в тексте, и вот что получилось. Как всегда не бечено. — За что ты меня любишь? — За что ты меня любишь? Чондэ сидит в кресле, откинувшись на его спинку и уперев ноги в угол стола. Абсолютно нагой и расслабленный, с растрепанными волосами и мягкой утренней улыбкой. Ифань – в одной только белой рубашке с криво застегнутыми пуговицами – сидит на столе, уперев руки в его поверхность и подставляя лицо под ласковые лучи испанского солнца. Он закрывает глаза и делает глубокий вздох, чувствуя, как легкие заполняются соленым средиземным бризом. — А разве должна быть причина? – спрашивает Ифань, подглядывая одним сощуренным глазом за Чондэ. Тот прыскает от беззвучного смешка и удобно устраивает руки на подлокотниках стула. — Вы же писатель, господин Крис-и-кто-только-придумал-этот-псевдоним, сымпровизируйте что-то, - говорит Чондэ нарочито театральным голосом дворецкого, который обычно в пьесе оказывается убийцей. — Я люблю тебя, просто так, за всё сразу. Но если тебе нужны более чёткие причины… Ифань прикусывает кончик языка и ведет подушечкой указательного пальца по пальцам ног Чондэ. Тот хаотично шевелит ими, как всегда боясь щекотки, и шипит что-то вроде «Прекрати, подлый-подлый Ифань» и «Пощекочешь еще хоть один палец – не видать тебе литературных премий». У него даже соскальзывают ноги с края стола, но он успевает сориентироваться и вернуть их в начальное положение, только теперь уже согнув их в коленях. — Я люблю тебя за то, что ты боишься щекотки. — Разве за это любят? – удивленно вскидывает брови Чондэ. — А чем плоха подобная причина? О, а еще я люблю тебя за твою беззастенчивость, - говорит Ифань, невольно засматриваясь на то, что находится между разведенных ног ехидно улыбающегося Чондэ. Он морщит нос и откидывает голову на край спинки кресла, словно специально показывая свой кадык. Затем на его щеках появляется легки румянец стеснения. Чондэ сводит ноги и удобнее устраивает затекшие конечности, поворачиваясь в кресле набок. Ифань скользит взглядом по внешней стороне вдоль и поперек изученного бедра. — Я люблю тебя за то, что ты каждое утро забираешься ко мне под простыню, шутливо утыкаешься носом мне в щеку, а затем ложишься рядом. Мы получаемся накрыты тканью, сквозь которую пробирается желтоватый свет ленивого утреннего солнца. Ты улыбаешься, всё еще находясь в полусонном состоянии, а я не могу отвести взгляда от твоего лица. Чондэ сидит, затаив дыхание, сосредоточив взгляд на солнечном зайчике на белой стене рядом с пейзажем неизвестного художника. — Ты шепчешь мне удивительные слова, которых я никогда не знал, - продолжает Ифань. — Слова на всех языках мира, о всевозможных чувствах, подвластных человеческой натуре. Ты шепчешь мне о любви, и я слушаю этот монолог, боясь пошевелиться и спугнуть тебя. Словно если я прерву мелодичный поток слов – ты превратишься в песок. Тот самый песок, по которому я каждый вечер вхожу в море, увязая в нем по щиколотки. Холодный и мягкий, такой, из-за которого можно всю жизнь не научится плавать. Песок, от которого невозможно оторвать ноги. Ифань берет круглое зеркальце для бритья и делает еще одного солнечного зайчика, только уже на потолке. — Знаю, ты хотел бы услышать сравнение с рубином или аметистом, но ты для меня песок, в котором хочется увязнуть всем телом. Я люблю тебя за это и за твой чувственный шепот под простыней. Белое солнечное пятно оседает на глазах Чондэ, из-за чего он щурится и отмахивается от Ифаня рукой. Он лениво пихает его большим пальцем ноги в бок, как бы прося этим прекратить издевательства над чужим зрением. — А еще? – спрашивает Чондэ, переводя взгляд на яркие солнечные прямоугольники на паркете. Ифань молчит, наблюдая за тенями растений, растущих в саду за окном. Незамысловатые кусты с прямыми листьями лениво и немного вальяжно шевелятся, подталкиваемые ветром. Маленькие круглые точки - пчелы и различные мошки, что трудятся с восхода солнца - снуют в разные стороны. — Я люблю тебя как цветок, который никогда не зацветет. Обрастает маленькими бутонами, но не раскрывает их, сохраняя тайну цвета. Я смотрю на тебя, я знаю, что глупо ждать, и все же боюсь надолго отворачиваться. Вдруг ты распустишься? Вдруг у тебя раскрытого совсем другой аромат, который я не успею вдохнуть и впитать? Не успею тобой насытиться. Птица (кроха с треть ладони) залетает в открытую стеклянную дверь и садится на высокую стопку книг, что стоят на полу. Обводит взглядом черных глаз-бусин комнату и издает короткую трель. «О чем говорите?» - словно спрашивает она. Птица спрыгивает на пол, делая по несколько прыжков в каждом солнечном прямоугольнике, и заинтересованно водит головой. Чондэ меняет положение, свешивая руку с подлокотника, и шевелит пальцами, пытаясь привлечь к себе гостью. Ифань задерживает дыхание, боясь её спугнуть. Но птица, наверное, вспоминает о важных делах, и упархивает на улицу, бросив напоследок «до свидания», прозвучавшее как «фьюить». Чондэ расстроено выпячивает нижнюю губу и подкладывает руку под голову. Ифань не понимает, как можно принять подобное положение и уместится на стуле, но Чондэ проявляет невиданную гибкость. — А еще? На этот раз писатель отвечает без паузы: — Я люблю тебя за свет и за всю темноту, что серой тенью скрывается в закоулках твоей души. Тайно, когда никто не видит, потому что темноту не принято любить. Ифань спрыгивает со стола, задевая стопки исписанной и мятой в шарики бумаги, и протягивает Чондэ руку, которую тот, заинтригованный, принимает, выпрямляясь и становясь на нагретый солнцем пол. Вдох-выдох в унисон, поглаживание пальцев и два шага в сторону кровати. В ушах звенит так, словно кто-то прокладывает в голове линии электропередач. — Я люблю тебя за то, кто ты есть, и за то, кем ты не являешься. Чондэ издает слабое «ой», когда Ифань подхватывает его под ягодицы, приподнимая на руках. Но он сразу же «прочитывает» ситуацию, обхватывая руками шею Ифаня, а ногами – талию, прижимаясь к нему всем телом. Неправильно застегнутая рубашка обнажает правое плечо Ифаня, и Чондэ смотрит на него, мечтательно улыбаясь, подавляя желание в шутку укусить. Он одной рукой задирает белую мятую ткань, чтобы их животы соприкасались голой кожей, держа себя в руках и почти не замечая, что они соприкасаются кое-чем еще. — «Потому что он схватит тебя за плечи, разворачивая к себе, и поднесет к твоему рту свой щетинистый рот и начнет опускать звезды вниз по твоему горлу, пока ты не переполнишься светом». — Берроуз?* – произносит Чондэ тихо после короткого молчания, задумчиво ведя пальцем по плечу Ифаня, и ожидающе глядя на его губы. Ответом служит едва заметный кивок. — Ты напишешь лучше. — Слушаюсь и повинуюсь, - смеется Ифань, приближаясь губами к губам Чондэ. — Сеньор! Вы уже проснулись? Тучная испанка в летах врывается в комнату без стука, неся в руках поднос с завтраком. — Вы одни? А я была уверена, что вы с кем-то разговаривали. Да не прикрывайтесь вы, сеньор, - произносит женщина, даже не глядя в сторону Ифаня, пытающегося натянуть рубашку до колен, а еще лучше до пят. — Я воспитала шестерых сыновей, синьор, чего я там не видела. Аделаида, – нанятая Ифанем служка, - поставив на овальный обеденный стол поднос, подбирает с пола смятые и исписанные чернилами (не смотря на наличие компьютера, Ифань любил писать от руки) листы бумаги. Они в самый первый день договорились: все бумажное, что лежит на полу, подлежит уничтожению. — Спасибо, Аделаида. Если вы будете мне нужны, я вас позову, - говорит Ифань по-испански, умудрившись расстегнуть пару пуговиц рубашки и спустить её вниз, прикрывая причинное место. Он знает, что эта женщина, обладая необузданным темпераментом, пропустит его слова мимо ушей и войдет в комнату тогда, когда посчитает нужным. Зато она отлично готовит, думает Ифань, перебирая в голове ситуации книги, в которые можно было бы вписать колоритную и необъятную по размерам округлостей мать шестерых детей. Только не Аделаиду, а какую-нибудь Мартину или Сильвию. Служанка, бросив напоследок довольно вежливое как для её манеры речи «сеньор», исчезает из виду, захлопнув за собой дверь. — Ты еще не жалеешь, что нанял нашу прелестную, хрупкую и вежливую Аделаиду? – спрашивает Чондэ, качая свешенными со стола ногами и ковыряя пальцем свернутый трубочкой блинчик. Ифань с улыбкой вздыхает, натягивая рубашку обратно на плечи. — Нет, благодаря ей и занимательной жизни её родственников, друзей и знакомых у меня есть истории для как минимум трех душещипательных романов. — Неужели тебе недостаточно того, что в поте лица нашептываю я? — Ты - совсем другое дело, моя любимая Муза. Чондэ довольно улыбается, сосредоточенно превращая блинчик в решето. — Знаешь, за что еще я люблю тебя? – спрашивает Ифань, приближаясь вплотную к сидящему на столе Чондэ. — За что? – выдыхает тот в губы писателя. — За то, что ты существуешь только для меня. Тени растений колеблются, перешептываясь между собой. Чондэ целует Ифаня, опуская звезды вниз по его горлу, пока он не переполняется светом. * имеется ввиду Огюстен Берроуз, американский писатель. Цитата из книги 'You Better Not Cry', переведенная мной.